Герман Гессе - Письма
Высказывая все это так откровенно, я рискую, конечно, навлечь на себя подозрение людей поверхностных, что я принадлежу к тем мечтательным художническим натурам, с точки зрения которых искусство не имеет с политикой ничего общего и художник должен укрыться в эстетике, как в башне из слоновой кости, чтобы не испортить себе настроение или, того хуже, замарать руки прикосновением к грубой действительности. Я знаю, что перед Вами мне в этом отношении не нужно оправдываться. С тех пор как Первая мировая война неумолимо пробудила меня к действительности, я не раз возвышал голос и жертвовал большой частью своей жизни той ответственности, которая тогда проснулась во мне. Но при этом я всегда строжайше соблюдал границы, как поэт и литератор, я неизменно пытался напоминать своим читателям о священных заповедях человечности, но сам никогда не пытался влиять на политику, как то торжественно, но впустую и в ущерб авторитету гуманизма делалось и делается в сотнях призывов, протестов и воззваний интеллигентов. На том я и буду стоять.
Если я не смог выполнить Ваше желание, то я, как Вы видите, по крайней мере попытался изложить и передать Вашу заботу другим, публикуя Ваше письмо и мой ответ.
Герману Казаку
[7.6.1948]
Дорогой господин Казак!
Спасибо за Ваше письмо. На положение в целом я смотрю примерно так же, как Вы. Я не думаю о конце света, гибели духа и тому подобном, но перед механикой и динамикой нынешней жизни, не только политической, я со своим христианско-гуманистически-европейским воспитанием прихожу в некоторую растерянность, даже в уныние. Кто ничему из военного дела не учился, кроме как изящно и рыцарственно биться на шпагах, тому ведь, пожалуй, немудрено растеряться перед оперативными группами и бомбами.
Только что я получил от Макса Брода слезное письмо, призыв к «последнему усилию всех людей духа» и т. д. по поводу Палестины и вынужден был ответить ему, что не жду от таких усилий ничего, кроме как дальнейшего унижения и ослабления духа. Свой ответ, ввиду определенных формулировок, я послал в «Цюрхер цайтунг», и мне вернули его, потому что газета не публикует мнений, столь далеких от мнения редакции. Вот я и сижу в своей маленькой Швейцарии, лишившись даже органа, где мог бы при случае печататься, ибо НЦЦ, несмотря ни на что, единственная в немецкой Швейцарии газета приличного уровня. Писал ли я Вам, что один читатель из Ганновера написал мне, что «Игра в бисер», на его взгляд, слишком академична и несвоевременна, то ли дело роман Казака, он действительно злободневен и любопытен. Но среди всего этого один кантор из Хальберштадта прислал мне безукоризненно построенную пассакалью с фугой на тему моей фамилии.
С участием думаем о Вас, особенно о Вашей дочери. Сердечный привет.
Томасу Манну
Монтаньола, 24 июня 1948
Дорогой господин Томас Манн!
Получить из Америки конверт такого изящного и разумного небольшого формата – уже редкость, а еще и узнать на нем знакомый Ваш почерк было для меня среди моей повседневной замученности чем-то очень праздничным. А так как со времени несчастного случая с Вами я никаких сведений о Вас непосредственно не получал, меня очень обрадовали хорошие вести от Вас и превосходное настроение, самый тон Вашего милого письма. Ваша эскапада в средневерхненемецкий и в эту на диво богатую образами и символами атмосферу позднего средневековья вызывает у меня в моем совсем стерильном старческом слабоумии уже чуть ли не зависть. Гартмановского Грегориуса я знаю только по имени, но то, что Вы рассказываете о нем, будит во мне яркие воспоминания о Роберте Дьяволе и о Gesta Romanorum Цезариуса фон Гейстербаха. Если мы доживем до этого Вашего сочинения, во мне оно найдет благодарного и, наверно, неравнодушного к большинству его нюансов читателя.
В связи со средневерхненемецким вспоминаю нечто трогательное и забавное. Из немецкого хаоса до меня, кроме попрошайнических, льстивых и ругательных писем, то и дело, совсем не редко, доходят звуки из той легендарной, сказочной Германии, гибель которой так часто констатируют и которая все еще существует, как корень чудо-дерева, вновь и вновь срубаемого и сжигаемого, но вновь и вновь являющего свою неодолимую силу и пускающего побеги. Недавно, с промежутками в несколько дней, я получил из Германии два подарка, не носящих никаких следов ни гитлеровского воспитания, ни воспитания оккупирующими державами. Первый – безукоризненно построенная и довольно красивая пассакалья и фуга на тему моей фамилии: H – E – Es – Es – E, сочинение одного кантора из Хальберштадта. Второй, еще неожиданней, – каллиграфически исполненная ин-кварто, готическая рукопись 26 моих стихотворений, переведенных на готский язык студентами готского семинара Высшего технического училища в Дрездене. Русская цензура, наверно, с удивлением глядела на этот курьез.
В середине июля мы хотим уехать отсюда, т. е. моей жене это необходимо, так как она не переносит летней жары, и мы собираемся пойти по Вашим следам и остановиться в Вашей флимсской гостинице.
Привет Вам и Вашей досточтимой милой жене от нас обоих!
Ваш Г. Гессе
Эдуарду Корроди
[начало июля 1948]
Дорогой господин д-р Корроди!
Мне прислали Вашу статью о манерности, и я прочел ее с удовольствием. […]
Я, кстати сказать, всегда был в довольно дружеских отношениях с манерностью, и моя первая прозаическая книга «Час после полуночи» была в 1899 году, когда она вышла, по праву сочтена весьма манерной. Я тогда ничего не знал ни о Георге, ни о Рильке, но испытывал острую потребность, во-первых, в точности и дифференциации, во-вторых, в известном достоинстве выражения в прозе. От той поры у меня до сих пор сохранились, хотя я десятки лет не перечитывал их, некоторые тома манерных французов, например Тео Готье и т. д. Рильке я всю жизнь то восхищенно любил, то мне претила его жеманность, а еще больше, конечно, претило обезьяничанье под Рильке – как можно определить девять десятых немецкой лирики последних двадцати пяти лет. Однако не перестаю напоминать себе, что и «простота» вовсе не абсолютный идеал и что подражатели «простых» поэтов кончают сходством с песенниками или доморощенным простодушием. Нет, как образец для подражания предпочесть надо, пожалуй, манерных, потому что молодым поэтам следует сперва хотя бы по-настоящему потрудиться. Кстати, должен признаться, что и «просто» писать, если относиться к этому серьезно, с годами становится все трудней и трудней.
Людвигу Финку
[начало июля 1948]
Твой подарок ко дню рождения добрался до меня через Кёльн, и я благодарю тебя за него.
