Ариела Сеф - Рожденная в гетто
На следующий день Андрей приехал за нами очень рано и повез смотреть город, в который он был влюблен. В Париже он знал все уголки, где кто и когда жил, все памятники, историю Парижа и не только Парижа. Он оказался высокообразованным, культурным человеком, но говорил иногда пошлости, часто странно шутил и превращался вдруг в пошлого коммивояжера. Это сочетание в нем было совершенно органично. Он водил нас по дорогим ресторанам, угощал коньяком своего года рождения (1913) и через несколько дней пригласил к себе в ателье, особняк, который Ле Корбюзье построил своему другу Жаку Липшицу и его красавице жене Берте, маме Андрея. Мы увидели неправдоподобное строение. Типичное здание Ле Корбюзье с двумя огромными мастерскими высотой метров десять – двенадцать.
Только одна стена между этими двумя смежными помещениями была кирпичная; все остальные почти целиком из стекла и соединены между собой, как витражи, свинцовыми перегородками. В садике с вековыми деревьями вдоль дорожки стояли блюдца с едой и молоком для кошек. Когда щелкнул замок и открылись тяжелые высокие ворота, появились самые смелые кошки-оборванки. Остальные были дикими и являлись только в его отсутствие. В самом доме, в мастерских был собачий холод, запылившаяся скульптура, замечательное освещение, оставшееся еще со времен постройки, и куча хлама, ящиков, старых кастрюль, коробок неясно с чем, колченогие стулья и облезлый комод, который, кстати, теперь стоит отреставрированный у меня. На площадке между первым и вторым этажами была маленькая комнатка с узкой кроватью, этажеркой с книгами до потолка и стул. Очень аскетично. Это раньше, в детстве, была спальня Андрея. Сейчас из-за экономии топлива он в ней не живет. Чтобы попасть на второй этаж, желательно быть трезвым и не страдать головокружениями – настолько лестница была крутая и винтообразная.
На этом этаже жилое помещение: огромная комната с вечно тлеющей печкой-буржуйкой и рядом ведро с углем и связка дров. В центре – крестьянский стол Жака и замечательные испанские стульчики, воспроизведенные на всех фотографиях его ателье. На столе чайники, тарелки. Все, правда, чистые; часть огромных окон треснуты и заклеены скотчем. На всех стенах абстрактные рисунки его матери и какой-то гипсовый слепок Липшица на колченогом столике, под ножки которого была подложена бумага для равновесия. Везде натыканы журналы, газеты; несколько шкафов с книгами: отдельно французская и русская классика и отдельно книжки о спецслужбах, особенно о КГБ. За большой комнатой была маленькая спальня матери. В ней стояла огромная кровать, этажерочка и сломанная прикроватная тумбочка – она же столик для шитья, со множеством ящичков. Больше ничего. Лежанка Андрея стояла рядом с буржуйкой в так называемой гостиной. Горячую воду он грел на той же буржуйке в ведре. На маленькой кухне запасы сгущенного молока и консервов приблизительно на год. Нищета полная, и только с плоской крыши чудесный вид. Тут же растущая липа и каменные скамейки для гостей. Когда-то там были знаменитые вечеринки художников.
Приходили Модильяни, Сутин, Кремень, Кикоин, Цадкин, Бранкузи, Макс Жакоб, Мария Васильева – всех не перечесть. Вся Ecole de Paris [19] .
Модильяни даже написал портрет Андрюшиной мамы с Липшицем именно в этот период и успел подарить им подкову на счастье, которую Андрей показал нам в этот вечер. Он мне много раз говорил об этой картине, но увидела я ее совсем недавно: на выставке Модильяни в Пушкинском музее в Москве.
Родился Андрей в 1913 году, в четырнадцатом квартале, рядом с Монпарнасом, в Париже. Отец его, Михаил Владимирович, был сыном знаменитого ученого биолога Владимира Михайловича, который после революции 1905 года стал первым избранным деканом физико-математического факультета, впоследствии академиком, и в первые послереволюционные годы ректором Петроградского университета; был одним из руководителей КУБУ (комитет улучшения быта ученых), протестовал против арестов профессуры.
Отец Андрея – Михаил – молодой талантливый офицер царской армии, тоже боролся против несправедливости, был несколько раз арестован, бежал из России и оказался во Франции. Там он встретил молодую красавицу поэтессу и художницу Берту Китроссер, дочь киевского сахарозаводчика. Они поженились. Родился Андрей. После революции 1917 года отец вернулся на любимую Родину строить новую жизнь. Он был военным специалистом и занял высокую должность в Красной армии. Берта с сыном в Россию не вернулась, а вскоре вышла вторично замуж за молодого скульптора Жака Липшица. Андрюша был трудным, нервным и очень красивым ребенком. Обожал мать, которая, в свою очередь, обожала Липшица.
До пятнадцати лет Андрей ходил в лицей Janson de Sailly в Париже, шкодил как мог, а в пятнадцать его решили отправить к отцу на перевоспитание. Отец попросил Луначарского привезти сына; и вот Андрей спецпоездом, в отдельном вагоне, с Луначарским и его женой прибывает в Москву.
Он совершенно не знал русского языка, юный французский лицеист, кудрявый голубоглазый блондин в коротких штанишках – так о нем вспоминала Галина Владимировна Алперс, их соседка по дому и жена известного критика.
В Москве Андрею не понравились ни новая жена, ни вечная гульба красивого отца, ни холод, ни жизнь в целом. Закончилось все беспризорностью, связью с какими-то антисоветскими студентами, обещавшими Андрею место посла во Франции после свержения советской власти, а он взамен должен был относить куда-то бланки, на которые ставились фальшивые печати. В результате их всех арестовали, Андрея осудили как несовершеннолетнего. Он бежал, заскочил домой, украл у отца из стола пистолет и пограничные карты, добрался до Турции. Его поймали и обменяли на двух баранов. Посадили опять. Допрашивал его сам Берия. Дали срок, а там уже наступил и 1937 год. Отца расстреляли, и стал наш Андрюша еще и сыном врага народа. По-русски говорил очень плохо.
Еще раз бежал.
Однажды добежал до французского посольства. Провел там несколько дней, но посольство его выдало.
Муж мой встретился с ним в Караганде, Андрюша сидел уже двадцать три года. Кличка его была «Конспиранс». Когда его спрашивали, кто он по национальности, отвечал: «Русск», кстати, это была чистая правда. Мне рассказывал потом, что не старался выучить русский язык, боясь забыть свой родной французский. Больше всего любил цитировать наизусть Бодлера. В лагере вел себя очень достойно, как мог, помогал друзьям. Его очень любили и интеллигенты, и бандеровцы, и прибалтийские «зеленые братья». За двадцать шесть лет он сменил много лагерей: Соловки, Красноярский край, Магадан, Караганда, Печора. Побывал два раза на Лубянке. А в молодости, после побега в Турцию, даже в тбилисской тюрьме Ортаджала.
