Судьба Блока. По документам, воспоминаниям, письмам, заметкам, дневникам, статьям и другим материалам - Немеровская О.

Письмо к матери 18/VII-1908 г.

Получаю часто какие-то влюбленные письма от неизвестных лиц, и на улицах меня рассматривают.

Письмо к матери 5/III-1908 г.

Телеграмму я сейчас послал тебе. А я действительно всю ночь не спал, оттого и почерк такой. Я провел необычайную ночь с очень красивой женщиной.

Письмо к матери 18/IV-1908 г.

После многих перипетий очутился часа в четыре ночи в какой-то гостинице с этой женщиной, а домой вернулся в девятом. Так и не лягу. Весело.

Письмо к матери 18/IV-1908 г.

Напиваюсь ежевечерне, чувствую потребность уехать и прервать на некоторое время городской образ жизни.

Письмо к матери 4/VIII-1908 г.

Теперь – баста. Я больше не пьяная забулдыга, каковою был еще вчера и третьего дня! Сейчас умоюсь в ванне, а в 6-м часу ко мне придет обедать Женя. Я со второго раза почти научился ездить на велосипеде. Это – очень завлекательное занятие, быстро пожирает пространство эта легкая машина и очень развивает руки и ноги.

Письмо к матери 4/VIII-1908 г.

Я чувствую себя опять здоровым и бодрым. А тоска и усталость была, по выражению Сологуба, – «выше гор».

Письмо к матери 4/VIII-1908 г.

21-го днем был у Мережк., а вечером у Сологуба, а ночью – у Чулковых. Я развеселился и стал тискать Чулкова и Городецкого. Они страшно слабые оба, нельзя их тронуть пальцем. Городецкий очень мил.

Письмо к матери 23/ΧΙΙ-1908 г.

В эту зиму Ал. Ал. увлекался французской борьбой, на которую ходил в соседний цирк. Все нравы и обычаи этого спорта он изучил. Вид борьбы не только занимал, но и бодрил его. По его словам, борьба поднимала его дух, побуждала его к творчеству.

М. А. Бекетова

Я очень не прочь не только от восстановления кровообращения (пойду сегодня уговариваться с массажистом), но и от гимнастических упражнений. Меня очень увлекает борьба и всякое укрепление мускулов, и эти интересы уже заняли определенное место в моей жизни: довольно неожиданно для меня (год назад я был от этого очень далек) – с этим связалось художественное творчество. Я способен читать с увлечением статьи о крестьянском вопросе и… пошлейшие романы Брешко-Брешковского, который… ближе к Данту, чем… Валерий Брюсов.

Письмо к матери [1910]

А вот полоса года – я помню Блока простого, человечного, с небывало-светлым лицом. Вообще не помню его улыбки; если и была, то скользящая, незаметная. А в этот момент помню именно улыбку, озабоченную и нежную. И голос точно другой – теплее. Это было, когда он ждал своего ребенка. После рождения ребенка Блок почти все последующие дни сидел у нас с этим светлым лицом. У нас в столовой Блок молчит, смотрит не по-своему, светло и рассеянно. – О чем вы думаете? – Да вот – как его, Митьку, воспитывать? – А после его смерти объяснял прилежно, почему он не мог жить. Просто очень рассказывал, но лицо у него было растерянное, потемневшее сразу. Через долгое время пришли прощаться с женой, у обоих лица погасшие, серые. Все казалось ненужным. Погасла какая-то надежда, захлопнулась едва приоткрывшаяся дверь [76].

При всей значительности Блока, при его внутренней человеческой замечательности, при отнюдь нелегкой, но страдающей и тяжелой душе, я повторяю, он был безответственен. «Невзрослость» его – это нечто совсем другое, нежели естественная светлая юность. А это вечное хождение около жизни? А это безкрайное безвыходное одиночество? В ребенке Блок почувствовал возможность прикоснуться к жизни с тихой лаской. Не в отцовстве тут было дело: именно в новом чувстве ответственности, которое одно могло довершить его как человека. Сознавал ли это Блок? Конечно, нет: но весь просветлел от этой надежды. И, когда она погасла, погас и он. Вернулся в свою муку «ничегонепонимания»…

3. Н. Гиппиус

Ранней весною 1909 года встретился он мне на Невском проспекте с потемневшим взором, с неуловимою судорогою в чертах прекрасного, гордого лица и в коротком разговоре сообщил о рождении и смерти сына; чуть заметная пена появлялась и исчезала в уголках губ.

В. А. Зоргенфрей

В душный июльский день, в кондитерской Эйнема на Петровке, куда я зашел с Борисом Зайцевым, я увидел Блока… Зайцев познакомил нас и осторожно спросил:

– А у вас, я слышал, несчастье?

Помнится, Блок не ответил на его вопрос и перевел разговор на что-то другое и занялся покупкой конфект.

– Вы мне дайте каких-нибудь позанятнее, – сказал он продавщице.

– Пастила, шоколад Миньон, – сказал Блок, выбрал какую-то коробку, заторопился и, простившись с нами, ушел.

Выходя вслед за ним, я спросил у Зайцева, о каком несчастьи его говорил он.

– У Блока умер ребенок!

Я был как будто разочарован, – до того все мое представление о нем было наджизненно и нереально…

Павел Сухотин. Памяти А. Блока [77]

Никогда еще не переживал я такой темной полосы, как в последний месяц – убийственного опустошения. Теперь, кажется, полегчало, и мы уедем, надеюсь, скоро – в Италию. Оба мы разладились почти одинаково. И страшно опостылели люди. Пил я мрачно один, но не так уж много, чтобы допиться до крайнего свинства; скучно пил.

Письмо к Г. Чулкову. Апрель – 1909 г.

Наконец-то нет русских газет, и я не слышу и не читаю неприличных имен союза рус. народа и Милюкова, но во всех витринах читаю имена Данта, Петрарки, Рескина и Беллини. Всякий русский художник имеет право хоть на несколько лет заткнуть себе уши от всего русского и увидать свою другую родину – Европу, и Италию особенно.

Письмо к матери 7/V-1909 г.

Я здесь очень много воспринял, живу в Венеции уже совершенно как в своем городе, и почти все обычаи, галереи, церкви, море, каналы для меня – свои, как будто я здесь очень давно.

Письмо к матери 9/V-1909 г.

Едва ли Равенна изменилась с тех пор, как Вы были там. По-видимому, она давно и бесповоротно умерла и даже не пытается гальванизироваться автомобилями и трамваями, как Флоренция. Это очень украшает ее – откровенное отсутствие людей и деловой муравьиной атмосферы…

Совершенно понятно, почему Дант нашел пристанище в Равенне. Это город для отдыха и тихой смерти.

Письмо к В. Брюсову 2/Х-1909 г.

Флоренция – совсем столица после Равенны. Трамваи, толпа народу, свет, бичи щелкают. Я пишу из хорошего отеля, где мы уже взяли ванны. М. б. потом переселимся подешевле, но вообще – довольно дешево все. Во Флоренции надо засесть подольше, недели на две.

Письмо к матери 13/V-1909 г.

Я теперь ничего и не могу воспринять, кроме искусства, неба и иногда моря. Люди мне отвратительны, вся жизнь – ужасна. Европ. жизнь так же мерзка, как и русская, вообще – вся жизнь людей во всем мире есть, по-моему, какая-то чудовищно грязная лужа.

Письмо к матери 19/VI-1909 г.

Мама, мы здесь живем уже пятый день, приехали прямо из Милана. Здесь необыкновенно хорошо, тихо и отдохновительно. Меня поразила красота и родственность Германии, ее понятные мне нравы и высокий лиризм, которым все проникнуто. Теперь совершенно ясно, что половина усталости и апатии происходила оттого, что в Италии нельзя жить. Это самая нелирическая страна – жизни нет, есть только искусство и древность. И потому, выйдя из церкви и музея, чувствуешь себя среди какого-то нелепого варварства. Итальянцы – не люди, а крикливые, неприятные зверушки.