Андрей Турков - Александр Блок
Обзор книги Андрей Турков - Александр Блок
Турков Андрей
Александр Блок
Что ждет нас за переплетом книг, где стоит это имя — Александр Блок?
Сначала впору растеряться: одна книга спорит с Другой, и даже близкие по времени создания стихи скрещиваются друг с другом, как шпаги в отчаянном поединке.
И так же яростно спорят между собой о том, каков же настоящий Блок, его близкие, друзья, современники, исследователи.
Истинный Блок, — утверждали одни, — это рыцарь Прекрасной Дамы, таинственной Вечной Женственности, которая когда-нибудь низойдет в наш грешный и страдающий мир, чтобы спасти и чудесно преобразить его. Даже в истории собственной юношеской любви поэт видит как бы прообраз этого чуда. Поэтому картина свидания, прихода возлюбленной вдруг озаряется каким-то напряженным, благоговейно-восторженным светом:
Запевающий сон, зацветающий цвет,
Исчезающий день, погасающий свет.
Открывая окно, увидал я сирень.
Это было весной — в улетающий день.
Раздышались цветы — и на темный карниз
Передвинулись тени ликующих риз.
Задыхалась тоска, занималась душа,
Распахнул я окно, трепеща и дрожа.
И не помню — откуда дохнула в лицо,
Запевая, сгарая, взошла на крыльцо.
Вы хотите знать подлинное лицо Александра Блока? — продолжали они. Посмотрите на мальчика, увидевшего чудо, изображенного художником Нестеровым в картине «Видение отроку Варфоломею». Это он!
Но вот голос другого современника:
Стихия Александра Блока
Метель, взвивающая снег.
Как жуток зыбкий санный бег
В стихии Александра Блока!
Несемся — близко иль далеко?
Во власти цепенящих нег.
Стихия Александра Блока
Метель, взвивающая снег.
Нет, — слышим мы, — Блок совсем не рыцарь-монах, воспевающий божественную Прекрасную Даму! Он похож на Мцыри, тосковавшего в монастырских стенах по своей далекой, смутно припоминаемой родине, по настоящей, бурной жизни, которая звала его, как сказано у Лермонтова,
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны как орлы.
Это голос Мцыри слышится в яростной отповеди Блока тем, кто пытался «образумить» поэта, вернуть его в «темные храмы» ранних стихов:
Прочь лети, святая стая,
К старой двери
Умирающего рая!
Стерегите, злые звери,
Чтобы ангелам самим
Не поднять меня крылами,
Не вскружить меня хвалами,
Не пронзить меня Дарами
И Причастием своим!
И, как Мцыри, — слышим мы вновь, — он заблудился и смертельно устал в своих скитаниях, гордый, отчаявшийся, горько усмехавшийся над своими несбыточными мечтами и все-таки благословлявший безумную и погибельную, но вольную жизнь. Недаром Блок взял строки из лермонтовского стихотворения «За все, за все тебя благодарю я…» эпиграфом к одному из самых знаменитых своих циклов «Заклятие огнем и мраком».
Вы хотите видеть настоящего Александра Блока? — спрашивают нас. Взгляните на портрет, написанный с него блестящим художником Константином Сомовым! Тяжелое, надменное, бесконечно усталое лицо, опаленное пламенем многих страстей… Вот он!
Да, был и такой Блок. Но почему же ни он сам, беспощадный к себе и бесстрашно искренний, ни его близкие не любили этот портрет?
Каков же истинный Блок?
Когда в воздухе собирается гроза, то великие поэты чувствуют эту грозу, хотя их современники обыкновенно грозы не ждут. Душа поэта подобна приемнику, который собирает из воздуха и сосредоточивает в себе всю силу электричества.
Блок[1]
Фея — младенца меня
Унесла в свой чертог озерной
И в туманном плену воспитала…
И венком из розовых роз
Украсила кудри мои…
Так рассказывает один из героев драмы Блока «Роза и Крест» — певец Гаэтан — о своем детстве. Подобно ему и сам Блок, как сказано в поэме «Возмездие»,
…был заботой женщин нежной
От грубой жизни огражден,
Летели годы безмятежно,
Как голубой весенний сон.
«Музыка старых русских семей» (V, 34) звучала вокруг ребенка, воспитывавшегося в доме известного русского ботаника А. Н. Бекетова. (Вскоре после рождения сына — 28 ноября 1880 года-Александра Андреевна Бекетова разошлась со своим мужем, профессором Варшавского университета Александром Львовичем Блоком, и вернулась в Петербург. И хотя через несколько лет она вторично вышла замуж за офицера Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттуха, бекетовская семья продолжала играть в воспитании мальчика преобладающую роль.)
«Благоуханная глушь» подмосковной усадебки Шахматове, обычной летней «резиденции» Бекетовых, казалось, прочно отгорожена от всего печального и тревожного, как будущий «соловьиный сад» блоковской поэмы, в который «не доносятся жизни проклятья». Как в сказочном королевстве, ребенок растет в профессорско-дворянской семье общим кумиром и баловнем и занимает все большее место на скрижалях фамильной «хроники» — в тетради «Касьян» (сестры Бекетовы, и среди них мать Блока, завели ее, чтобы раз в четыре года — в Касьянов день, 29 февраля — записывать важнейшие из случившихся событий и гадать о будущем).
Впоследствии «Касьян» наивно и благоговейно сохранит нам внешний пунктир блоковской биографии: «ангел прелестный», «Сашурочка» постепенно превратится в «Сашуру», в «Сашу», окончит гимназию, поступит в Петербургский университет, женится на дочери близкого друга А. Н. Бекетова, великого русского ученого Менделеева, Любови Дмитриевне, и будет на первых порах думать по окончании курса быть учителем русской литературы или служить в Публичной библиотеке.
Но вскоре определится истинное его призвание: «Саша стал известным поэтом, издал уже несколько сборников стихов, пишет во многих изданиях» (1908); «Саша очень известный и любимый поэт» (1912).
На записи 1912 года повествование «Касьяна» обрывается, так что он ничего не может поведать нам о Блоке — авторе драмы «Роза и Крест» и поэм «Соловьиный сад» и «Двенадцать». И конечно же, он оставляет неразгаданным самый процесс превращения «Сашурочки» в великого поэта.
Блок говорил, что писательские творения — «только внешние результаты подземного роста души» (V, 369–370). О ходе этого роста можно подчас только догадываться. Это-сложнейшее производное от разнообразнейших жизненных событий и впечатлений, от огромнейших до почти незаметных.
Много лет спустя мать Блока писала, что «он — очень напряженный и чувствительный аккумулятор».[2] Это глубоко верно и во многом объясняет, почему именно Блок превратился в величайшего трагического поэта эпохи.
Блоку было что «аккумулировать» уже в атмосфере самой его семьи.
«…И ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье, где дети выросли и смотрят прочь, а старики уже болеют, становятся равнодушнее, друзей не так много, и друзья уже не те — свободолюбивые, пламенные, — говорится в набросках планов блоковской поэмы „Возмездие“, во многом носящей автобиографический характер. — …Семья, идущая как бы на убыль, старикам суждено окончить дни в глуши победоносцевского периода. Теперь уже то, что растет, — растет не по-ихнему, они этого не видят, им виден только мрак» (III, 462).
За этой конспективной записью — плоды не только позднейших «ума холодных наблюдений», но и непосредственных «горестных замет» детского и юношеского сердца, которое внезапно смутно ощущало противоречия, проступающие сквозь «прелесть той семьи».
Старшие Бекетовы не могли понять не только «незнакомца странного», «демоном» ворвавшегося в их семью, — А. Л. Блока, но и свою собственную младшую дочь, полную каких-то неясных томлений и резко сменяющихся настроений.«…меня пять человек, а может и больше», — признавалась она сестре уже на склоне лет.[3]
«Уже кругом — 1 марта, — говорится в тех же набросках поэмы. — И вот предвестием входит в семью „демон“» (III, 461).
1 марта 1881 года-день убийства народовольцами царя Александра II. Мысль Блока очень глубока и интересна: общественное брожение, напряженность, кризисность проявляют себя всюду, в самых разных жизненных областях.
«Мы знаем гуртовые события, а не судьбы лиц, находившихся в прямой зависимости от них и в которых без видимого шума ломались жизни и гибли в столкновениях. Кровь заменялась слезами, опустошенные города — разрушенными семьями, поля сражений — забытыми могилами», — писал об одном переломном историческом моменте Герцен.
Как в герое блоковской поэмы, так, вероятно, в свое время и в самом авторе «все сильнее… накоплялось волнение беспокойное и неопределенное» (III, 460) и напряженно искало себе выхода и имени.
