Иван Майский - Перед бурей
ную, прекрасно знал литературу, мог наизусть цитировать
длинные стихотворения и даже поэмы. Кроме того, «дедуш
ка» любил пение; сам не плохо пел и искусно дирижировал
хором. Все другие «политические» в этом охотно ему под
чинялись. Пели они часто, особенно ближе к вечеру, когда
заходящее солнце постепенно все ниже падало где-нибудь
за дальним мысом, зажигая пожаром полгоризонта. Пели
русские и украинские песни: «Дубинушку», «Не осенний
мелкий дождичек», «Реве тай стогне Днипр широкий»,
«Далеко, далеко степь за Волгу ушла». Пели также и ре
волюционные песни, которые я тогда впервые слышал и
100
из которых мне больше всех врезалась в память «Замучен
тяжелой неволей».
Хотя все «политические» казались мне совершенно за
мечательными людьми, но с «дедушкой» у меня скоро
установилась самая нежная дружба. Я просто обожал его,
и, вероятно, ни один любовник не ждет так свидания со
своей милой, как я каждый день ждал момента, когда
«политические» по окончании обеда появятся на палубе и
я смогу прибежать к решетке, чтобы поговорить с «дедуш
кой». Повидимому, и «дедушка» платил мне взаимностью,
потому что он никогда не уставал беседовать со мной,
обмениваться мыслями и впечатлениями, а особенно рас
сказывать. Рассказывал он много — о своей жизни, о чу
жих странах, о русской деревне, о тяготах крестьянской
доли, о несправедливости начальства, о жестокости по
мещиков. Все это он умел облекать в такую ясную, про
стую, понятную форму, что мой детский ум впитывал его
слова, как песок воду. Зинаида Павловна, увидя меня
у решетки, часто с добродушной усмешкой окликала «де
душку» :
— Ну, пропагандист, твой дружок пришел!
На это «дедушка» в тон отвечал:
— Будет толк, матушка, будет толк!
И мы вступали с «дедушкой» в бесконечные беседы.
Однажды «дедушка» меня спросил:
— Ты слышал про Некрасова?
— Как же, слышал! У вас дома есть полное собрание
сочинений Некрасова.
— Какие стихотворения Некрасова ты знаешь?
Я порылся в голове и ответил, что знаю «Крестьянские
дети», «Дедушка Мазай и зайцы» и еще некоторые другие.
— А «Железную дорогу» знаешь? — озадачил меня
«дедушка».
— Нет, не знаю.
— Вот то-то и оно! — укоризненно промолвил он. —
А это одно из самых лучших произведений Некрасова.
И «дедушка» тут же сразу стал его декламировать на-
память. Читал он хорошо, и «Железная дорога» произвела
на меня совершенно потрясающее впечатление. Особенно
поразили меня слова:
Труд этот, Ваня, был страшно громаден,
Не по плечу одному.
В мире есть царь, этот царь беспощаден,
Голод — названье ему.
Правит он в море судами,
В артели сгоняет людей,
Водит он армии, стоит за плечами
Каменотесов, ткачей.
Он-то согнал сюда массы народные.
Многие, в страшной борьбе,
К жизни воззвав эти дебри бесплодные,
Гроб обрели здесь себе.
Прямо дороженька. Насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты...
А по бокам-то все косточки русские.
Сколько их, Ваничка, знаешь ли ты?
Со слов «дедушки» я записал на бумажке это замеча
тельное стихотворение и в тот же день выучил его на
изусть. Весь вечер я только и думал, что о «Железной до
роге», и даже во сне мне мерещились толпы согбенных
тружеников «с Волхова, с мотушки-Волги, с Оки», которые
грозно машут руками и со всех сторон надвигаются на
меня, но вдруг откуда-то появляется милый «дедушка»,
берет меня за руку, подымает на высоту, и все кругом,
точно по мановению волшебного жезла, начинают весело
улыбаться и напевать какую-то изумительно красивую
песню.
«Железная дорога» сыграла большую роль в моем дет
ском развитии. Она как-то оформила и закрепила многие
из тех мыслей и чувств, которые пробудились во мне со
времени встречи с «политическими». Она дала «идеологи
ческое обоснование» той инстинктизной тяге к народу, ко
торую я и раньше в себе ощущал.
«Какой великий и прекрасный русский народ! — часто
думал теперь я. — Как много он страдал! Как желал бы я
помочь ему! Но как это сделать?..»
Ответа на последний вопрос у меня еще не было. Да и
могло ли быть иначе?..
Всему приходит конец, — пришел конец и нашему рей
су. Прощался я с «политическими» в Томске с глубокой
душевной драмой. Казалось, я расстаюсь с самыми близ
кими мне на свете людьми. Когда маленькую партию вы
вели с баржи, я бросился к «дедушке» и повис у него на
шее. Слезы выступили у меня на глазах. «Дедушка» тоже
был тронут. Присутствовавший при этой сцене томский
102
конвойный офицер презрительно поморщился и с расста
новкой бросил:
— К-ка-к-кая сентиментальность!
«Дедушка» отмахнулся от него, как от назойливой му
хи, и, обратившись ко мне, с большой нежностью произ
нес:
— Ну, Ванюша, прощай! Понравился ты мне. Выйдет
из тебя толк. Вот подрастешь и, так же как мы, пойдешь
по Владимирке.
Он поцеловал меня и быстро отошел в сторону, где
уже строилась вся партия арестантов.
— «Дедушка»! «Дедушка»! — закричал я, бросаясь за
ним. — Скажите, как вас звать, как ваша фамилия? Я на
пишу вам письмо...
— «Что в имени тебе моем?»—полушутливо продекла
мировал «дедушка».
Должно быть, он намекал на свою «нелегальность», но
я тогда этого не понял.
Раздалась команда, и вся партия осужденных, звеня
кандалами, серея арестантскими бушлатами с вшитыми
в них пестрыми тузами, двинулась по пыльной дороге
в город...
Пророчество «дедушки» исполнилось быстрее, чем мож
но было ожидать: ровно десять лет спустя я плыл на той
же барже и по тому же маршруту, но только по другую
сторону решетки...
Обратный путь из Томска в Тюмень прошел для меня
в хмурых тонах. После разлуки с «политическими» на
строение у меня сильно упало. Я испытывал грусть и не
удовлетворенность. Ничто больше меня не занимало. Что
бы немножко развлечься, я выпросил у Феоктистова ком
плект издававшегося тогда журнала «Наблюдатель» и
запоем читал в нем какой-то фантастический роман из
