Олег Смирнов - Эшелон (Дилогия - 1)
Не зря я таскал в вещмешке по боям да госпиталям фуражечку с лакированным козыречком. Сгодилась, разлюбезная.
Повесил фуражку на гвоздь, уселся за стол. Место у меня пайпочетное, во главе стола, - так сиживал в Германии на офицерских обедах командир полка. Котелки расставлены, ложки извлечены из вещевых мешков, из нагрудных карманов, из-за голенищ. Каспийский рыбак Логачеев, медвежеватый, рябой, с приплюснутой, будто вдавленной, переносицей, отвинтил крышку термоса, подал половник Колбаковскому:
- Товарищ старшина, вам разводящий...
Колбаковский ни с того ни с сего пабычился, обрезал Логачеева:
- Кто я, мальчик на побегушках? Умники, старшина обязан им раскладывать по порциям! Заелись, разленились, разболтались... Раскладывай. Логачеев!
Каспийский рыбак с недоумением оглянулся, будто ища поддержки, цокнул и подтянул рукава гимнастерки:
- Оправдаем доверие...
На фронте, до Германии, дележка супа, каши, хлеба, табака, сахара была священнодействием, которое доверялось не встречному-поперечному, а лишь безукоризненно честному, проверенному; находились желающие, ловкачи всякие, да не выгорало у них. Теперь же никто не желает браться за дележку: жизнь посытней, повольготней, как заявил старшина, заелись. Старшина не в духе, это явно.
Логачеев раскладывал кашу-размазню небрежно, на глазок, на загорелых мускулистых руках татуировка: звездочки, якоря, спасательные круги, русалки; да он весь в наколках - на плечах, спине, груди и, простите, на заднице. Лично зрел в бане: на ягодицах у Логачеева наколото - кошка гонится за мышкой, мышка ныряет куда положено; когда Логачеев передвигался, ягодицы ходили туда-сюда, иллюзион: кошка бежит, мышка ныряет. Я его спросил:
"Ты не блатной?" - "Никак нет, на спор наколол, учудил". - "Да уж, учудил. Как жене показываешься?" - "Привыкла. А вот ежели баба посторонняя..." Кроме татуировок на Логачееве было полно бело-розовых и синеватых шрамов. Впрочем, на любом фронтовике узришь в бане эти рубцы отметины войны. И на моем бренном теле их хватает.
Солдаты разобрали котелки и пайки хлеба. Я зачерпнул ложкой перловки, проглотил - суха, дерет, повар поскаредничал с маслом. Миша Драчев сказал со значением:
- Приятного аппетита, товарищ лейтенант!
- А тебе волчьего, - ответил я и вспомнил, как сострил на офицерском обеде и как досталось мне на орехи от начальника штаба за ту невинную остроту.
А значение в свои слова ординарец, надо полагать, вкладывал такое: "Отказались от выпивона, а сухая ложка горло скребет, известно". Точно: когда Миша предлагал отведать раздобытой на остановке польской водки, я сказал:
- Спасибо, не буду. И тебе не советую.
- Да втихаря, товарищ лейтенант.
- С этим в принципе кончать надо.
Драчев похлопал ресницами, запрятал флягу в вещмешок, в величайшей задумчивости перевязал мешочную горловину. Задумчивость эту можно было расценить так: что с лейтенантом, в здравом ли уме и памяти? Едва не рассмеявшись, я сел за стол.
Отзавтракав, затабачили - дыму невпроворот, топор вешай.
Вовсю откатили дверь, и тут струей затащило в теплушку шального воробья. Сперва не разобрали, что это воробей, - что-то серенькое, копошащееся, чирикающее. Незваный гость бил крылышками под потолком, кидался грудью на стенку. Свиридов накрыл его пилоткой, взял в руки.
- Разбойник! Безбилетником едешь?
- А мы что, с билетами? - сказал Кулагин глубокомысленно. - Осторожней лапай, раздавишь птаху...
- Мы едем за счет государства, - сказал сержант Симоненко. - А с птицей надо уметь обращаться. Дай-ка сюда воробьишку.
Воробей вызвал бурное оживление. Все хотели посмотреть на птичку, потрогать ее, погладить. Кулагин сказал:
- Залапаете, робя.
Сержант Симоненко отвел тянувшиеся руки.
- Воробьишком командую я. Не замайте. Нехай успокоит нервы, как сердечко-то прыгает... После накормим...
Ему подчинились. Симоненко покормил воробья хлебными крошками, перловкой, напоил из блюдечка и сказал:
- Теперь гуляй до хаты. Согласен? Правильное твое решение, товарищ горобец!
Он подошел к двери и на повороте, где сбрасывалась скорость, разжал пальцы - воробей чирикнул и упорхнул.
Визит польского воробья, неотличимого от немецкого и русского, обсуждали с такой же обстоятельностью, как и стати полячек, ночное нападение на эшелон и будущую войну, к которой мы доберемся через всю Советскую страну. Я вслушивался в беседы и пе мог уловить, что же главное в них, - на поверку все темы важны для солдат. И я внутренне улыбался этому своему выводу.
В оконце - плавные линии пологих холмов, речушек, озер.
Поля, поля. Пшеница, овес, свекла, картошка, горох. Полосы, полоски, полосочки. Ну и чересполосица, единоличное хозяйствование! Сахарный заводик и мельница у реки, деревня со стареньким костелом, с приземистыми домишками под соломой и камышом - все целое, гнали немцев классно, в день по сорок километров, не давая закрепиться. В деревне на крышах, на колесах, венчающих столбы, - большие круглые гнезда из прутьев, в гнездах черно-белые голенастые аисты. Те самые, что приносят детей.
Ребенком я спросил у мамы, откуда берутся дети, и она ответила:
аисты приносят в клюве. А какие они, аисты? Ни в Москве, ни в Подмосковье этих птиц не было. Воробьи были. Сколько хочешь. Так для меня и осталось невыясненным, откуда же берутся дети.
Сегодня о войне рассуждали солиднее, без крайностей, - воевать, мол, надо, значит, и будем воевать не абы как. Только старшина Колбаковский непреклонен:
- Пропади они пропадом, войны! На той уберегся, на этой срубят кочан. Чую: кочанов там нарубают!
Парторг Симоненко принялся объяснять Колбаковскому разницу между войной захватнической и войной освободительной. Старшина взбеленился:
- Я политически грамотный! Ученого учить - портить!.. А кочан свой терять - увольте, у меня он в единственном числе!
Настала пора вмешаться, и я сказал:
- Старшина, что за пессимизм? Хвост пистолетом!
Солдаты засмеялись. Колбаковский надулся и - как в рот воды набрал. Что и требовалось доказать. Потому лучше молчать, чем сеять смуту. Старшина человек в роте влиятельный, и, если гнет не ту дугу, скверно. Дались ему эти капустные сравнения.
Срубят кочан, то есть голову... Не исключено, конечно. И по-человечески Колбаковского понять можно. Но нужно и другое понимать: командир далеко не всегда вправе обнажать свое сокровенное перед подчиненными, кое-что и упрятать поглубже не мешает.
Все в тех же интересах службы.
Я мог бы оборвать Колбаковского. Но, во-первых, кругом были солдаты и, во-вторых, у меня было отличное настроение, и поэтому я облек замечание в мягкую, шутливую форму. А результат получился тот же! Одним словом, педагогика. Доморощенная, армейская, но - педагогика. Жаль, что порой забываю об этой науке и сгоряча ломаю дровишки.
