Иннокентий Смоктуновский - Быть!
Первый, мучаясь тщетно, ищет в себе гармонию созвучий, не спит всю ночь, поэтому сомнениями и завистью томим, как болью. Второй, борясь с бессонницей своею (и лишь бы как-то скоротать ночное время), родит шедевр.
К концу лишь первой сцены мы узнаем: мучения Сальери вершились ночью (поначалу кажется, что утром, ведь Сальери роняет реплику: «Послушай, отобедаем мы вместе в трактире «Золотого Льва»). Но, погружаясь в первый монолог Сальери, понимаешь, что это – ночь: нелегкой ночью только приходит мысль, чтоб вопрошать и небо и себя, а важное принять решенье лишь поутру. Нигде ни слова, что ночь прошла, что утро, сменив ее, идет навстречу дню, но входит Моцарт – и все кругом светло, и зайчиком зеркальным на стене все заискрилось, как смех его, и взгляд, и шалость. Пришел талант, простой, как хлеб, и добрый, как вино…
«Мы все учились понемногу…»
А. С. Пушкин введен в школьную хрестоматийную программу, введен давно вместе с другими художниками слова, но, пожалуй, лишь о нем одном не скажешь: «Это мы проходили давно – и все забыли». Многие улетучились, кое-кто еле-еле теплится – Пушкина помнят все!! Это – поразительно!!! Обозначу лишь первые фразы, читатель сам продолжит стих дальше:
Зима. Крестьянин, торжествуя…
или:
Буря мглою небо кроет…
или:
Мороз и солнце, день чудесный…
И многие-многие другие первые строки можно было бы назвать.
Сальери – Николай Симонов – замечательный артист и, кажется (я встречался с ним лишь на съемках этой пушкинской вещи и в фильме «На одной планете»), прекрасный человек. Опыт с примерами, может быть, не по возрасту и времени наивен, но чистота, прозрачность и сама жизнеспособность стиха Пушкина позволяют мне прибегнуть даже к такой перезрелой непосредственности: отнюдь не умаляя значения кого бы то ни было, не желая ни сравнивать, ни упрекать в отсутствии поэтического дара (это было бы неверно и нелепо), предлагаю вспомнить стихи поэтов нашего времени, выученные в то же самое время, что и пушкинские. Не много вспоминается. А ведь они были, эти стихи из школьных программ, и их было много – вот ведь что удивительно… и даже поражает.
Пушкин стал у каждого из нас вторым и неотъемлемым «я», он стал нашими «генами», которые, хочешь ты того или нет, живут в тебе, да и все тут. Едва ли удивило бы, если какой-нибудь из российских подростков, не уча никогда ранее, вдруг обнаружил бы зыбкое, неосознанное, но тем не менее знание стихов его. Если еще и не было подобного прецедента, то не потому ли, что стихи Пушкина, опережая возможность этого, предвосхищают сами дети, слишком рано и легко запоминающие то, что мы прочитываем им из его детского цикла. Правда, это уже из сферы довольно смелых, но и все же реальных предположений. Существовало же, жило такое чудо, как Пушкин, почему же не может следовать и такое его продолжение?
Я горд, что наш он, России сын.
И мы – его наследники и дети.
Пушкин удивительно национален. Национален в самом необходимом для художника слова: в корнях, в народности языка, в ткани самой сути своего творчества, без чего Пушкин не был бы Пушкиным, а Россия и народ ее не имели бы своего «духовника», своего исповеднического, нравственно-эстетического выразителя.
Не в этом ли, если позволительно будет предположить, суть того, что называется «пушкинской традицией» и в чем сам Пушкин традиционен?
Помните, как у Шекспира: кем бы ни были его герои, где бы они ни действовали – в Падуе ли, Вероне или Пизе – они унаследовали дух, плоть, манеру раскатывать мысль и сам язык у англичан. В какие бы костюмы ни рядились его персонажи, они – англичане. И это нисколько не обедняет их. Напротив, ими приобретается еще какое-то измерение: пласт, в котором это смещение позволяет национальному гордо и дерзко пребывать в общечеловеческом, в мире.
Уильям Шекспир, трагедия «Гамлет, принц Датский». Само название не без завидной конкретности указует, что Гамлет – принц, и не какой-нибудь там всякий-разный, а именно датский! И тем не менее, находясь в плену мощи таланта великого англичанина, забыв и о месте действия, Дании, и о некоторой причастности принца Датского к датскому именно престолу, мы «держим» его за истого англичанина (какое-то наваждение, не иначе!).
Не обошлось, как мне кажется, и без иронии автора, который, наверное, знал и эту свою власть над читающими его. Шекспир «заставляет» Клавдия отсылать Гамлета не куда-нибудь, а в Англию (и, думается, легенда, изложенная Саксоном Грамматиком, тут ни при чем: Шекспир достаточно часто отступает от нее, но Англия осталась, поскольку она нужна драматургу).
Улыбка Шекспира четко проявляется в раздвоенности персонажа и актера. Позволю себе попытку проследить это. Мой текст содействует с шекспировским, где чей – расписывать не стану; опасность перепутать вообще исключена (когда прочел я это дочке Маше, она сказала: «Да уж, да уж… На сцене ты ловчей…» Младенец истину глаголет – ей скоро будет десять).
Гамлет (ошалело – «Вот те на!»). Как в Англию? (Не читается ли здесь: «А как это, позвольте вас спросить, смогу я отправиться из Англии – в Англию? Это уж что-то очень новое!»)
Клавдий («Послушай, не валяй дурака; так хочет автор – я здесь ни при чем»). Да, в Англию!
Гамлет («А-а-а!» Старается сделать вид, что понял, сам же – ни-че-го; это очень похоже на нас, когда мы вдруг осознаем, что все это, оказывается, происходит ни в какой не в Англии, а совсем наоборот – в Дании). Ну, в Англию, так в Англию… («Если хочет так Уильям – пожалуй! С ним спорить мы не вправе».)
Так и Пушкин. Но лишь сложнее, так как у него неодушевленные предметы даже приобретают добронациональные черты, звучание, рожденные народностью, землею этой и более никакой.
О чем бы ни писал он – о зиме ли белой иль о бруснике красной, о любви, томлении, страсти ли, о балах ли, народе (его вождях иль просто о мальчишке) – предметы эти все, и чувства, и явления никак не могут претендовать на монополию Руси: они есть всюду (зима во многих странах, соседних и заморских, точь-в-точь как на Руси у нас – морозна и бела; не так давно в Париже я едал бруснику: она была красна – о вкусе говорить не стану, о нем, как принято считать, не спорят, а в общем, было вкусно; и любят всюду; и балы такие же закатывали встарь…). И все же Пушкин волшебной силою таланта своего, нигде, однако, перстом не указуя, наделяет все и вся неповторимой прелестью причастности к Руси. Сомнений нет (не оставляет!), что за Русь бескрайняя – она. Все у него пропитано, напоено и воздухом ее и ароматом:
