С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью...
"P. S.
Дорогая Марья Антоновна!
Сказать истинно
и не условно -
Можно поклясться вашей
прелестью глаз:
Не забывайте грешных нас.
Скандальный верный Сергей.
3 окт. 1924".
Есенинская приписка, по словам Марии Антоновны, сделана в день рождения
поэта; за праздничным столом тамадой был Петр Иванович.
- В тот вечер, - добавляет моя собеседница, - Есенин был, что
называется, в ударе и читал свои стихи с особым подъемом...
- Чагин тоже читал свои?
- Нет, он - Маяковского, Хлебникова, Баратынского, Фета...
- А не помните, Есенин тогда не читал вот это стихотворение, под
которым стоит его автограф?
Мария Антоновна задумалась:
- Вы допускаете, что он мог читать его среди своих? - Нет, - говорю я,
еще раз пробегая глазами фиолетовые строчки. - Что-то не похоже оно на
есенинское - ни стилистикой, ни интонацией...
- Ну, вот мы и подошли к истории этого листа, - произносит собеседница.
- Действительно, стихотворение написано другим автором. И однажды оно, среди
многих, было прочитано Есенину. Поэту, очевидно, понравился больше иных этот
сонет, и, к удивлению автора, он тут же поставил под текстом свою подпись...
- Мне кажется, в этом сонете внимание Есенина привлекло изображение
диалектики бытия... Торжество жизни ("очарованье вечера", "золото лучей",
"благоуханье роз"...), неотвратимость смерти ("кадильный фимиам", "застывший
воск свечей", "угаснувшее пламя"...) и - несмотря ни на что - высокий порыв
человечности, любви, нежности ("Ах, где ты, где?.."). Такова, на мой взгляд, поэтическая, я бы добавил, философская мысль сонета. Некоторые стихи Есенина
последних лет несут в себе нечто похожее. Например - "Мы теперь уходим
понемногу...". Вы как думаете?
- Возможно и такое суждение. И все-таки, мне кажется, в том, что Есенин
как бы авторизовал чужое стихотворение, немалую роль сыграла и
расположенность, симпатия поэта к его автору.
- Так сказать, "с любовью и дружбой" к Петру Ивановичу Чаги ну...
- Вот именно: "с любовью и дружбой"...
6
Начальная строка стихотворения родилась легко, как бы сама собой:
Прощай, Баку! Тебя я не увижу.
Он уезжал из "города ветров" в конце мая, когда солнце становится
жарким, над промыслами появляется сероватая дымка, а с моря все больше и
больше начинает тянуть запахом водорослей и рыбы.
Ему полюбился этот рабочий, ни днем, ни ночью не отдыхающий город с
узкими пыльными улочками, домами под плоскими крышами, с людьми самых разных
национальностей, людьми, чьим тяжелейшим трудом добывается так нужная
молодой советской стране нефть - "черная кровь земли". По сути дела именно в
Баку он по-настоящему ощутил силу рабочего класса, именно здесь смог
сказать:
Через каменное и стальное
Вижу мощь я родной стороны.
День был безветренный, ясный, и Есенин, присев на край еще не
покрашенной после холодных месяцев скамейки, смотрел на солнечные блики -
они вспыхивали то здесь, то там на спокойном, лениво вздыхавшем у деревянных
причалов море.
Прощай, Баку! Тебя я не увижу.
Он вслух повторил строку и задумался: почему же "не увижу"? Разве не
повлечет его, как уже бывало, сюда, на задымленный берег Каспия - Хазара, к
добрым и чутким друзьям, в заваленные гранками и рукописями прокуренные
комнаты "Бакинского рабочего", в мастерскую скульптора Эрьзи, в деревенскую
тишину Мардакян, где по вечерам не умолкали бесхитростные песни местных,
похожих на рязанских, воробьев? Повлечет, конечно, повлечет, и он снова
приедет под это палящее солнце и будет вдыхать терпкий запах нефти и моря,
удивляться розам, на редкость пышным и крупным - больше кулака... Но в
глубине груди звучала какая-то грустная нота, скрашивая собой сердечную
волну, которая непринужденно выплескивалась в первые слова рождающегося
стихотворения...
Невдалеке от прибрежных камней маячили редкие рыбацкие лодки, на
горизонте медленно двигался черный силуэт судна. Эта картина Есенину
напомнила Батум, зеленую набережную, пароходы, уходящие туда, на Босфор, в
Константинополь... Вспомнились рассказы батумских старожилов о том, как их
деды и отцы стреляли в диких кабанов прямо из окон своих домов: дремучий лес
подходил к самому городу.
Перед мысленным взором Есенина возникли живописные пейзажи Грузии: ее
кремнистые дороги, петляющие по склонам гор; развалины старой крепости,
возвышающейся над городом; тихая Коджорская улица в старом Тифлисе, где
русского друга навещали грузинские писатели... Что сейчас делает Тициан
Табидзе, воплощение доброты и душевной щедрости, поэт божьей милостью? Как
подробно знает он старый Тифлис, как тонко перед гостем раскрывал он душу
своего города! А здесь - Петр Чагин. Молодой еще, но уже второй секретарь
ЦК, редактор крупной газеты, ближайший соратник Кирова... Удивительные люди!
Есенин улыбнулся. Ах, Чагин, Чагин! С какой хозяйской основательностью
показывал он в прошлом году промыслы, знакомил с нефтяниками, говорил о
новом быте рабочих. Как тут было не вдохновиться на стихи! Пусть их кое-кто
поругивает, но стихи получились. Есть там строки и о Петре Ивановиче:
Дни, как ручьи, бегут
В туманную реку.
Мелькают города,
Как буквы по бумаге.
Недавно был в Москве,
А нынче вот в Баку.
В стихию промыслов
Нас посвящает Чагин.
"Смотри, - он говорит, -
Не лучше ли церквей
Вот эти вышки
Черных нефть-фонтанов.
Довольно с нас мистических туманов.
Воспой, поэт,
Что крепче и живей".
Он прав, партийный руководитель, друг. . В этом рабочем городе,
овеянном славой двадцати шести комиссаров, Есенин на многое стал смотреть
по-другому, испытал новые чувства. "...Хочу я стальною видеть бедную, нищую
Русь" - это написано в Баку после того, что увидено, прочувствовано, передумано на апшеронской земле, в Закавказье. В Азербайджане, в Грузии он
много работал. Только в "Бакинском рабочем" напечатал, наверно, около
пятидесяти произведений. Но пора ехать домой, на родину...
Прощай, Баку! Тебя я не увижу.
Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.
И сердце под рукой теперь больней и ближе,
