Юджин Ли-Гамильтон - Воображенные сонеты (сборник)

Прокруста ложе, пыточная дыба,
Стальная рама, дощаной хомут;
Вокруг тебя кружат, как черный спрут,
Немых кошмаров жуткие изгибы;

Влача ступней многопудовых глыбы,
Бескрылые часы едва бредут.
Когда я в смерти обрету приют,
Ты за труды свои не жди «спасибо».

И если ты отыщешься в чулане,
Нашедший спросит: что за лиходей
Подобной вещью пользовался ране?

От страха пред судьбой похолодей!
Я верю, что страдать в твоем капкане
Не будет больше нужды у людей.

Сегодня Битва роз; сегодня имя
Флоренция благое подтвердит:
И воз крестьянский розами увит,
И чванный экипаж украшен ими;

Продлиться этой пышной пантомиме
Весь долгий день, под перестук копыт,
Пока бутон последний на гранит
Не будет брошен в сумеречном дыме.

Звучат шаги толпы разноголосой,
Вдыхающей апрельский аромат,
А в воздухе такая благодать,

Что даже я гирляндами колеса
Увить кровати жалкой был бы рад
И должное, как все, весне воздать.

Пусть буду я, как жил, когда умру,
Запечатлен на мраморном покате:
Недвижно распростертым на кровати,
В какой меня возили по двору.

Но темя не заноет поутру
И боль на теле не сожмет объятий,
Когда покой в посмертной благодати
Опустится к колесному одру.

И пусть напишут: был придавлен глыбой
Он той, что направляет бег светил;
Была постель ему вседневной дыбой;

И он страдал, и потому творил,
Но зависти не знал покойный, ибо
Не метил в рай, мир бездною не мнил.

На Капри есть среди иных поверий
Легенда, что привязывал к орлам,
Со скал швыряя в дар морским валам,
Рабов мятежных некогда Тиберий.

Взлетал орел, простор крылами меря,
Противясь ненавистным кандалам,
Но уставал — и связанным телам
Исчезнуть в море, словно в пасти зверя.

Не уступай, орел моей души;
Пусть тянет долу плотская обуза —
Противоборствуй, крыльями маши,

Покуда плод нелепого союза
В болотные не рухнет камыши.
Эфира с прахом нерушимы узы!

Ползущая медлительно и вяло,
Ты, знаю, не откликнешься на зов,
И символом бескрылости часов,
Чей ход неспешен, для меня ты стала.

Тебе и мне кровать да одеяло —
Весь мир, где нет ни моря, ни лесов;
Я здесь судьбою заперт на засов,
Года идут, и душу губит жало.

Но панцирь черепаший — корпус лиры,
И эллины извлечь из вас могли
Живое трепетание стихиры.

Взлетая, звуки таяли вдали,
В высотах светозарного эфира,
Отвергшие бескрылие земли.

Полдневным зноем дышит небосвод,
И возле дома, ставшего тюрьмою,
По солнечным часам глухонемою
Улиткой тень поблеклая ползет.

Невыносим ее ленивый ход!
Считаю годы, отнятые тьмою,
И следом за судьбой моей хромою
Она уныло тащится вперед.

Тень горести, таящейся во мгле,
Скажи, ужели глыбой омертвелой
Я должен провести остаток дней?

Ужели нет Исайи на Земле,
Что распрямил бы скрюченное тело
И тень вернул на десять ступеней?

Но нет, на зов не явится пророк,
Казненный деревянною пилою,
И посоха не вскинет над землею,
Подняв меня с больничных этих дрог.

Я не Ахаз. Следит за мною рок,
Выказывая нетерпенье злое,
Сквозь Небеса, затянутые мглою,
И тень сольется с Ночью в скорый срок.

Ах, Время, с роком явно мы враги,
Избавь других от моего клейма:
Мне будь улитой, а для них беги,

И сносною покажется тюрьма;
Вздохну, и в путь — туда, где нет ни зги,
Но вечная странноприимна тьма.

Какой закат, какое волшебство,
Какая алость неба создавала
Сих трубачей крылатые овалы
И обряжала в яркое шитво?

Как с ними не почувствуют родство
Топазами украшенные скалы,
Когда закат роняет опахало,
Чтоб серафимы подняли его?

Иль этот отсвет крыльями рожден,
Когда к земле слетают херувимы
В час Ангелов сквозь горние ворота;

Когда среди холмов вечерний звон
Плывет неспешно и невозмутимо
От колокола кампанилы Джотто?