Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна
Но Элейн обладала такой мощью воображения, что для нее то было любовью. И сила воздействия поэтического мира Теннисона такова, что веришь: все было неизбежно, юношеская страсть должна была показать свою роковую силу. Так случилось и в 1913 году, когда противодействие их браку, разрыв и воссоединение сделали любовь Агаты и Арчи еще более необходимой и бесценной для них, и в следующем, когда из-за сгустившегося в воздухе предвестья смерти, ужасного и почти завораживавшего, любовь настолько обволокла душу Агаты, что она ни за что не согласилась бы освободиться от нее.
Итак, то была любовь. «Я действительно люблю тебя, — писал Агате Арчи 4 апреля 1917 года. — Никто не сможет мне тебя заменить. Никогда не покидай меня, милая, люби меня всегда». Его письма хранились в Гринвее, в комоде, в одной из кожаных шкатулок, помеченных инициалами Агаты. Там же лежали тетрадь, в которой Арчи записывал важные события своей жизни, значок пилота Королевских воздушных сил и открытка с обратным адресом «3-я эскадрилья, Незерэйвон, Уилтшир», на которой он написал: «Мисс Миллер в память о Рождестве 1912 года». В той же шкатулке покоилась фотография Арчи в военной форме, на обороте которой Агата написала: «Да минуют тебя всякое зло и всякая напасть…»
Разразившаяся война — как написала впоследствии Агата в «Неоконченном портрете» — стала «для большинства женщин их личной судьбой». Агата не заметила, как упал занавес, закрывший тот мир, который она знала: с крокетом на лужайках, тенями, которые замысловатые шляпки отбрасывали на чайные столы под открытым небом, с воздухом, напоенным ароматом роз. Она просто знала, что мужчина, которого она любит, отправляется во Францию и может никогда оттуда не вернуться. Когда тронулся поезд, на котором они с Кларой 3 августа поехали в Солсбери, чтобы попрощаться с Арчи — через девять дней ему предстояло отбыть во Францию, — для Агаты закончилось знойное, пылкое лето 1914 года.
«Дермот в форме цвета хаки — другой Дермот, порывистый и дерзкий, с безумным взглядом. Никто ничего не знает об этой новой войне — это война, с которой может не вернуться никто… Новые орудия уничтожения. Авиация… Об авиации никто ничего не знает…
Селия и Дермот напоминали двух детей, в страхе прильнувших друг к другу».[105]
Обычный маршрут Агатиной жизни пролегал от окна ее эшфилдской спальни вниз по крутой Бартон-роуд к сверкающему Торкийскому заливу. На высоких каблуках она бодро шагала на пикники, домашние вечеринки и празднества по случаю бегов. Она бродила по залитым солнцем садам и темным лесам своего воображения. За этими пределами для нее ничто не существовало, да ей ничего другого и не было нужно. Она расточала улыбки, плоила волосы, танцевала, мечтала, и жизнь была тем, что непосредственно ее окружало. Борьба за предоставление женщинам избирательного права, создание лейбористской партии, Ллойд Джордж с его Народным бюджетом, Парламентский акт, сделавший палату лордов, в сущности, бессильной, маневры великих имперских держав, напоминающие движение неуклюжих шахматных фигур на необъятной мировой доске, — все это проходило мимо нее. «Убийство эрцгерцога, „военная истерия“ в газетах — подобные вещи едва ли доходили до ее сознания».[106] Тем не менее, памятуя затравленный взгляд отца, который она замечала в его глазах, когда семья вернулась из Франции в конце XIX века, Агата ощущала некоторые признаки того, что общество меняется, что оно больше не будет принадлежать праздным, безмятежным и «неучаствующим». Но в политике она была совершенно несведуща. Мир воспринимала скорее интуитивно. «Ни одна цивилизованная страна не будет воевать» — таково было широко распространенное в то время мнение, как писала она в «Автобиографии». Однако совершенно неожиданно цивилизованные страны развязали-таки войну, и Агата, чья жизнь до того момента была заботливо укутана в пеленки, оказалась выброшена, как камень в реку, в жесткий новый мир.
Вестмакоттовские романы, как обычно, многое обнажают — в частности страх, который она испытывала тогда, не умея его выразить. «О Боже, сделай так, чтобы он вернулся ко мне…»[107] Между тем «Автобиография» свидетельствует о том, что Агата была способна прямо смотреть фактам в глаза. В ней описано душераздирающее прощание с Арчи в Солсбери: «Помню, в тот вечер, отправившись в постель, я плакала, плакала и думала, что никогда не смогу перестать». Однако вслед за этим она переходит к описанию своих безотлагательных и энергичных усилий поступить на службу в ДМО — Добровольческий медицинский отряд Торки. Создается впечатление, что девушка приняла перемены в своей жизни с ходу, без сомнений и жалоб. Это ощущение усиливается, когда читаешь запись интервью, которое Агата уже в преклонном возрасте дала Имперскому военному музею. «Я подумала: что ж, ладно, вступлю в ДМО. И принялась вышивать этот узор… Я была тогда помолвлена с молодым человеком, который впоследствии стал моим первым мужем, а его только что приняли в Королевские военно-воздушные силы (тогда еще — Королевский воздушный флот сухопутных войск)… так что я, знаете ли, ощущала себя полностью вовлеченной в события и желала в них участвовать».
Более чем пятидесятилетняя временная дистанция добавила объективности Агатиным воспоминаниям о войне. Тем не менее она описывает свои сестринские обязанности в госпитале исключительно реалистично, по-деловому; трудно представить себе, что эта девушка только что вышла из безупречно защищенного мира и, почти полностью избавившись от суетности глупых веселых вечеринок, уверенно шагнула в пахнущие смертью госпитальные палаты. Разумеется, повести себя по-другому ей и в голову не пришло бы. Чему быть, того не миновать. Лишь Мэри Вестмакотт она позволила выплакаться в знак протеста.
Рассказывая, например, в интервью Имперскому военному музею о том, как впервые ассистировала хирургу во время операции, она вспоминает, как «начала дрожать всем телом. Тогда сестра Андерсон вывела меня из операционной и сказала: „Послушай меня. Что на самом деле привело тебя сейчас в полуобморочное состояние, так это запах эфира, — тут ничего не поделаешь, так он действует. Но человек ко всему в жизни привыкает. Смотри куда-нибудь в сторону — например на чьи-нибудь ноги. И к концу операции все будет в порядке“». То же и с ампутациями. «Я присутствовала на нескольких… Если где-то рядом лежали ампутированные конечности — ноги или руки, — самые младшие девушки-помощницы должны были брать их, уносить вниз и бросать в печь». Одну из таких девочек, которой было всего одиннадцать, стошнило (хотя «в конце она вполне пришла в себя»). Агата помогла ей «вымыть пол и сама сунула ампутированную конечность в печь. Сколько самых неожиданных вещей приходится делать в госпитале». Характер Агаты был так многогранен, что, несмотря на свою крайнюю чувствительность, она сумела должным образом исполнять обязанности медсестры — была квалифицированна, благоразумна, добра, беспристрастна, и ей нравилось то, что она делала. После войны она говорила, что очень хотела бы вообще стать медсестрой, и, возможно, стала бы, не выйди замуж — «я была бы хорошей медсестрой».[108] И опять мы видим: она отнюдь не страдала неуверенностью в себе и разочарованностью — в отличие от Веры Бриттен, которая в «Испытании юностью» описывает работу в ДМО как нечто бессмысленно ужасное по самой своей сути: пустая трата собственной жизни на ухаживание за молодыми людьми, чьи жизни загублены зря. Агата, напротив, находила «большое удовлетворение» в работе медсестры и выполняла ее с улыбкой. Она даже находила в ней забавные моменты, например когда помогала молодым раненым писать любовные письма своим подружкам — «обычно у каждого их было по три» — или когда ее посылали сопровождать больных в рентгеновский кабинет, находившийся в другом госпитале, на противоположном конце города. «Мне говорили: „Не своди глаз со своего маленького стада, когда вы выйдете за ворота. Ты же понимаешь, что они будут искать, да?“ Я не понимала: „А что они будут искать? Один из них хотел купить туфли“. — „Уж не по соседству ли это с „Козерогом и компасом“?“ — „Да, кажется, там действительно есть рядом пивная!“ Они очень быстро узнавали обо всех местах, где есть пабы…»[109]
