Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Гибель богов
Однако тогда впервые я сказал себе: «А вдруг все-таки найдется?!»
Видно, то же говорил себе Коба. Именно потому он и придумал революционное решение вопроса – окончательное решение. Истребить не только всех прежних оппозиционеров, но и всю старую партию. Всех прежних военных руководителей. Всех, кто знал подвиги Троцкого, всех, кто помнил Кобу жалким служкой Ленина.
Жить имели право новые, молодые, знавшие лишь его – великого Сталина. Память должна была умереть у расстрельной стенки.
Так что подлежал чистке и я…
Состоялся скорый суд над военными. Коба устроил любимое представление: друзья посылают на смерть друзей. Тухачевского, Уборевича, Якира, Корка и прочих судили их же товарищи, командармы Дыбенко, Белов, Алкснис и маршал Блюхер. И приговорили, единогласно конечно же, к смерти. Они понимали, что это плата за собственную жизнь. Но не понимали, что эта подлость – лишняя. Ибо они также являлись частью старой партии, которая должна была исчезнуть вся.
Историю с документами о заговоре Тухачевского я узнал уже после смерти Кобы. Ее сообщил мне наш агент К., которого я встретил в шестидесятых в Риме.
Как я и предполагал, всю операцию придумал мой великий друг. По заданию Центра К., наш двойной агент (которого немцы считали своим), сообщил гестапо о путче, будто бы зреющем в Красной армии. Получив информацию о заговоре военных в СССР, в гестапо лихорадочно раздумывали: передать ее Сталину или поддержать заговор?
Гитлер покончил с этими колебаниями. Он лично велел Гиммлеру донести сведения о заговоре до Сталина, включив в список заговорщиков как можно больше руководителей Красной армии. В гестапо составили «документы» – переписку Тухачевского и сподвижников с генералами вермахта. Сподвижниками сделали все руководство армии и флота. Через того же агента предложили передать эти «документы» нам – за очень большие деньги.
Коба велел заплатить.
Так, не понимая, немцы выполнили его заказ.
Впрочем, Гитлер, мастер провокаций, уничтоживший Рема и штурмовиков за несуществующий заговор, может быть, и понимал игру Кобы? Недаром он относился к Кобе с большим уважением…
Верно, осознал свое положение и наш агент К., который вскоре предпочел исчезнуть, инсценировав собственную смерть (его костюм с документами был найден на берегу Сены).
Кстати, впоследствии Коба как-то похвастался мне:
– Однажды немцы предложили оказать нам важную услугу, но попросили очень большую сумму. Я велел заплатить… пометив купюры…
По этим купюрам, как и предполагал товарищ Сталин, мы выявили нескольких важных немецких агентов в России, они расплачивались нашими помеченными деньгами.
– «Жадность фраера сгубила». Учись, Фудзи! – и прыснул в усы.
Любовь
Коба собирался посетить открывшуюся выставку. Но в экспозиции явно не хватало картин, требовалось срочно закрыть пустые стены. Бедная молодая художница, не разгибаясь, рисовала пейзажи, на фоне которых маршировали безымянные красноармейцы. Занималась она и варварством. Из провинциальных музеев привозили картины старых мастеров. Она, чуть не плача, преображала их. Я сам видел, как конюха, купающего коней в реке, она переделала в удалого красноармейца…
Сначала мне просто нравилось ее детское вдохновенное лицо. Огромные глазищи, грива белокурых молодых волос… И то, как она носилась по залам, и как весело было на нее смотреть. Гибкое тело в холстинковом платье, длинные загорелые стройные ноги…
Несколько раз я сталкивался с ней на лестнице, поднимаясь к жене в выставочный зал. Мне даже показалось, что она попадалась мне нарочно. Но я сказал себе: «Это смешно – старый грузин и юная красотка».
Потом, когда она начала переделывать картины, я все чаще приходил на выставку. Впервые я с ней заговорил, когда она перерисовывала сюжет «Красногвардейцы, слушающие выступление начальника Политуправления Красной армии товарища Гамарника». Гамарника и трибуну она ловко замазала. Я ей посоветовал нарисовать на этом месте стол с радиоприемником. И дать название «Красноармейцы слушают речь товарища Сталина». Она расхохоталась, а я пугливо обернулся. Она торопливо, заговорщически зашептала:
– Простите, ради бога. Я все понимаю. Спасибо.
А потом случилась история с ее очередной картиной. Это был портрет легендарного конника командарма Ш. Она нарисовала его верхом, будто слившимся с лошадью.
– Я хотела, – поясняла она моей жене, – чтобы зритель почувствовал: это не человек, это – кентавр.
Как и Коба, Ш. был сыном сапожника. С пятнадцати лет участвовал в Гражданской войне, был беспощаден, невозможно храбр. В Крыму его конная бригада слезла с лошадей, сбросила рубахи и с голыми торсами, перепоясанными пулеметными лентами, пошла в знаменитую лобовую атаку на Перекоп. По трупам товарищей, заполнивших оборонительные рвы белогвардейцев, ворвалась на укрепления. Пленных они не брали…
Ш. отказывался понимать, что наступило новое время. Он боготворил Троцкого. Узнав об исключении Льва из партии, Ш. в перерыве партийного съезда подошел к Кобе, сказал: «Оставь Льва в покое, товарищ. Не то отрежу твои усы», – и выматерился.
Как ни странно, он по-прежнему был на свободе и оставался комбригом.
Ш. лично пожаловал посмотреть свой портрет – прискакал на коне. Даже придумал въехать на этом коне на второй этаж выставочного зала!
И въехал. Коня привязали к лестничным перилам – к безумному восторгу моей художницы. Она выбежала гладить его гриву. Сам герой, уже весьма навеселе, прошел в зал. Портрет ему понравился. Но художница понравилась еще больше. Он сообщил ей, что его посылают заместителем командующего в какой-то округ и он уезжает через три часа. Везет с собой всех уцелевших бойцов, с которыми воевал. И пригласил ее на вокзал – посмотреть его «храбрых чертей».
Жена ее отговаривала:
– Вы видите, он пьян, это очень опасно.
Но ей очень хотелось увидеть поезд героев.
Я сказал:
– Если так хочется, пусть едет. Я сам отвезу ее на вокзал и прослежу, чтобы все было в порядке.
И повез на служебной машине. Всю дорогу мы молчали.
На перроне перепившиеся удальцы пели песни, плясали под гармошку. Проводники тщетно кричали: «Начинаем посадку, заходите в вагоны!»
Армейская выправка проводников показалась мне подозрительной…
В это время Ш. попытался утащить ее. Рванул к себе, как пушинку поднял на руки под радостный рев «чертей». Она вырывалась, кричала. Он, гогоча, понес ее к вагону. Но я уже был рядом. И сунул ему под ребра револьвер. Братва выхватила свои. Он рявкнул:
– Отставить! – Опустил ее на землю, бросил, не оборачиваясь: – Надо бы тебя… Да нельзя… Ты ведь один. – И захохотал. Он был очень пьян…
