Макс Шур - Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть
Фрейд никогда не отходил от этой идеи «первичных» фантазий, филогенетически наследуемой осведомленности. Он обсуждал эту идею не только в своей статье 1918 г., но и в таких работах – если упоминать наиболее существенные, – как «Тотем и табу», «Лекции по введению в психоанализ» (1916–1917), «Распад эдипова комплекса», «Моисей и монотеизм».
Применение Фрейдом этой концепции к проблеме влияния первичной сцены можно видеть на примере следующих двух отрывков:
«Хотелось бы знать, является ли первичная сцена в случае моего пациента его фантазией или отражает реально произошедшее… Сцены наблюдения родительских сношений, совращение в детские годы и угроза кастрации бесспорно являются филогенетическим наследием, но легко могут быть приобретены и в рамках индивидуального опыта. В случае моего пациента совращение со стороны его старшей сестры является неопровержимым фактом; почему бы тогда делу не обстоять таким же образом и в отношении родительских сношений?
В предыстории невроза мы обнаруживаем, что, когда собственного опыта у ребенка еще слишком мало, он обращается к опыту филогенетическому. Он заполняет бреши в индивидуальном знании за счет доисторического; он замещает события собственной жизни эпизодами из жизни предков. Я полностью согласен с Юнгом, признавая существование такого филогенетического наследования; однако я считаю методологически ошибочным прибегать к филогенетическому объяснению до того, как исчерпаны возможности объяснения онтогенетического. Я не вижу никаких причин упорно ставить под сомнение значение младенческой предыстории и в то же время свободно признавать значение предыстории родовой. Не могу упустить из внимания и тот факт, что филогенетические мотивы и образования сами нуждаются в объяснении. В ряде случаев оно становится возможным только благодаря факторам, определяемым детскими годами личности. И в конечном итоге меня не удивляет, что первоначально возникшее при определенных обстоятельствах в доисторические времена и затем переданное по наследству в форме предрасположенности к повторению ситуации, при сходных обстоятельствах может возникнуть вновь как реальное событие в жизни индивидуума.
Рассматривая поведение четырехлетнего ребенка относительно повторившейся первичной сцены или даже размышляя над гораздо более простыми реакциями на нее полуторагодовалого ребенка, трудно отказаться от мысли, что своего рода четкая осведомленность или, если можно так выразиться, предварительная готовность к пониманию присутствует у него уже в таком раннем возрасте. Мы не можем сформировать здесь более дифференцированного представления; в нашем распоряжении имеется лишь одна аналогия – правда, достаточно удачная – устойчивые инстинкты животных».
В свете представленных ранее архивных сведений уместно задать следующий вопрос. В случае с пациентом Фрейда имеем ли мы дело с единичным наблюдением, или же ребенок наблюдал подобные сцены на протяжении многих лет?
Предположения Фрейда о наследовании приобретенных свойств находятся в противоречии с открытиями современной генетики[118]. Даже если генетические исследования на вирусах в целом подтвердили бы возможность такой передачи, это все равно не могло бы служить свидетельством возможности наследования таких психических феноменов, как эдипов комплекс, врожденное знание о половых сношениях, чувство вины за убийство отца и т. д.
Можно ли период жизни, скрытый инфантильной амнезией, период, когда навыки членораздельной речи еще не приобретены и словесное отражение окружающего мира еще не может быть полным, считать столь важным для всего последующего развития личности? В этом смысле весьма уместно будет вспомнить, что Фрейд называл время от рождения до конца третьего года жизни «доисторической эпохой».
В изучении раннего детства Фрейда я уделяю особое внимание тому факту, что оно проходило в бедности и скученности. Жизнь вместе со взрослыми в комнате, где родилось трое детей, в которой любили и умирали, оставила заметный след на психике маленького мальчика. Судя по тому, что нам известно о взрослом Фрейде, он был весьма восприимчивым и любопытным ребенком, стремящимся узнать и понять все вокруг. Несколько позже я еще вернусь к проблеме возможного влияния этих детских впечатлений и также к вопросу о том, знал ли Фрейд о существовании второй жены своего отца.
Вновь обращусь к реконструкциям, которые Фрейд представил в октябре 1897 г. В том же письме (от 15 октября), где Фрейд говорил о подтверждении справедливости своей реконструкции касательно няни, он также поведал о своем открытии «эдипова комплекса» и его универсальности. Свою концепцию он представил удивительно сдержанно:
«Если анализ подтвердит мои ожидания, я изложу все это систематически и затем предоставлю тебе. Пожалуй, пока я не нашел чего-то особенно нового. Меня посетила одна очень важная идея. Я обнаружил любовь к матери и ревность к отцу и в моем собственном случае и теперь полагаю, что это универсальный феномен раннего детства… Если это действительно так, то удивительная власть «царя Эдипа» становится понятна… Каждый человек однажды бывал кем-то вроде Эдипа в своих фантазиях, но их несовместимость с реальностью заставляет всякого в ужасе отвергать такие мысли, со всей силой вытеснения, отделяющей период детства от остальной жизни.
Мне в голову пришла мысль, что нечто подобное может лежать и у истоков «Гамлета». Я не думаю, что у Шекспира на этот счет были какие-то сознательные соображения. Скорее всего, к написанию этой трагедии его побудило собственное бессознательное, растревоженное смертью отца. Как иначе можно объяснить… фразу Гамлета «так совесть делает из всех нас трусов» и его колебания – отомстить за отца или нет, притом что он так хладнокровно отправляет на смерть двух придворных… Его совесть – это бессознательное чувство его вины».
Так, в течение двух недель в дополнение к связанным с инцестом корням сексуальных фантазий раннего детства Фрейд обнаружил и истоки универсального ужаса перед братоубийством и отцеубийством (комплексами Каина и Эдипа). Также он выдвинул и гипотезу, которую смог сформулировать окончательно лишь через много лет: что «совесть» базируется на бессознательном чувстве вины.
Флисс, видимо, не ответил на письмо Фрейда от 15 октября. Был ли он ошеломлен и шокирован эдиповой теорией или обижен сомнениями, которые Фрейд выразил в своем письме от 3 октября? А может быть, на его молчание повлияло предложенное Фрейдом генетическое объяснение «невротической» стороны всех своих дружеских отношений? Каковы бы ни были действительные причины, 27 октября 1897 г. Фрейд напомнил Флиссу о его молчании:
«Несомненно, твое молчание не объясняется тем, что стихийные силы отбросили тебя в тот период времени, когда чтение и письмо были для тебя задачами обременительными, как это произошло со мной в воскресенье, когда я хотел отправить тебе несколько строк, чтобы отпраздновать твой еще не сороковой [39-й] день рождения. Я надеюсь, что ничего серьезного не случилось».
Из их переписки нам известно, что сороковой день рождений был для Флисса «сверхкритическим» периодом. Поэтому был упомянут предшествующий день рождения. «Забывание» Фрейдом этого события представляется особенно существенным.
Затем Фрейд рассказал о своем новейшем открытии: связи между сопротивлением в процессе анализа и вытеснением в детстве. Сопротивление делает «почтенного» человека «низким, лживым и вызывающим».
Четыре дня спустя (31 октября 1897 г.), получив письмо от Флисса, Фрейд отбросил не только мысли об отмщении, но и все сомнения, которые выражал тремя неделями раньше! Он писал:
«Я так рад вновь получить от тебя письмо (третье после Берлина), что я прогнал все мысли об отмщении. И то, что твоя работа приняла цельный вид, и то, что появились биологические типы, как, например, твои параллели между рождением и смертью у взрослых, – все это восхищает меня и оставляет надежду на гораздо большее уже в самом ближайшем будущем».
Фрейд довольно многозначительно отмечает, что «под влиянием анализа мои сердечные симптомы [о которых он не упоминал больше года] теперь часто заменяются желудочно-кишечными».
Фактически сердечные симптомы Фрейда прекратились к 1896 г., еще задолго до того, как его самоанализ достиг некоего глубинного конфликта, лежавшего в их основе, который мог быть приравнен к сильной невротической тревожности, или, как полагал Джонс, «тревожной истерии». Это обстоятельство подтверждает мою теорию, что Фрейд страдал либо от легкого коронарного тромбоза, либо, что менее вероятно, перенес в 1894 г. миокардит, – другими словами, что его болезнь была органической, а не психогенной или психосоматической. Его интенсивное курение, возможно, выступало в роли дополнительного фактора. Безусловно, симптомы любого органического заболевания, особенно продолжительного, с одной стороны, могут усиливаться из-за эмоционального стресса, а с другой – вызывать различные психологические следствия. Такой порочный круг особенно характерен для заболеваний сердца.
