Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната
В наказание я принимался сосать леденцы ohne Zucker.
Пробудившись от послеобеденного сна, я решил не писать больше ни строчки на отвлеченную тему. Хватит, сажусь за книгу! И что же? Куда делась моя решимость? Я снова за машинкой и строчу без устали, но к книге это опять не имеет никакого отношения.
Перечтя утренний рассказ о нашем домашнем «благочестии», я вспомнил, как в шестьдесят четвертом году узнал две поразительные новости. Еще недавно точная дата вызывала у меня сомнения, но теперь они окончательно рассеялись. На втором этаже дома я обнаружил документ, откуда почти двадцать лет назад почерпнул эти весьма любопытные сведения, — дипломную работу о жизни и творчестве отца, написанную моим двоюродным племянником. Автор диплома, будущий педагог (поэтому он рассматривает произведения отца со своей «педагогической точки зрения»), создал вполне солидный опус, осмысленный и основательный, но без излишнего занудства.
Не буду вдаваться в подробности, расскажу только о двух страницах, особенно поразивших меня и подтверждающих мои слова об отношении к религии в нашем доме. Речь идет о двух необыкновенных — а может, сверхъестественных? — событиях, происшедших в семье деда по отцовской линии. Мне и братьям отец ничего подобного не рассказывал, хотя, несомненно, не мог не знать об этом.
Вероятно, моя прабабка была очень набожной женщиной; судя по тому, что пишет молодой автор диплома (и пишет, между прочим, по-испански, поскольку он заканчивал университет в шестьдесят четвертом году[31]), «она поддерживала в семье веру в святого Хосе Ориоля, исцелившего ее чудесным образом». О каком же исцелении здесь речь? Автор предпочитает умолчать об этом и продолжает: «В память о чуде в семье хранилось и почиталось как святыня изображение святого кисти знаменитого Планельи». Очень интересно! Выходит, из моего дома исчезла не только память о необыкновенном событии, но еще и картина знаменитого Планельи!
Обычно рассказы о чудесах передаются из рода в род, из поколения в поколение. Наверное, отец никогда не сомневался в истинности происшествия: «Да, как же, помню, было такое чудо святого Хосе Ориоля, — ответил бы он на вопрос любопытствующего. — Что ж тут удивительного? Святой совершает чудеса, это же естественно!»
Но вся история с исцелением бледнеет по сравнению с той, которая изложена на следующей странице. Рассказав о двух старших сыновьях прадеда и прабабки (всего у них было двенадцать детей), юный летописец заставляет читателя трепетать от ужаса: «Между двумя старшими сыновьями и младшим (моим будущим дедом) родилось еще девять девочек, но все они умирали, причем в один и тот же день — пятнадцатого августа, в день вознесения Девы Марии». Не довольствуясь ужасным сообщением, автор завершает волнующее повествование фразой, которая привела меня в некоторое замешательство: «Это событие оставило по себе печальную память». Потом он преспокойно переходит к другой истории.
Неожиданно я услышал блеяние овец и поспешил на улицу. В детстве мы всегда бегали за стадом, заткнув нос, чтобы не вдыхать противный запах, а если какой-нибудь рассерженный баран подходил слишком близко, тут же бросались врассыпную.
Сейчас овцы медленно брели по соседней дороге, пощипывая травку с обочин. Они держались вместе, рядышком и о чем-то переговаривались — то и дело слышалось сердитое блеяние.
— Buenos días[32], — поздоровался пастух. На нем была потрепанная шапка, а в руках кожаная сума, и вообще весь он словно сошел со старой картины «Поклонение пастухов», вот только на суме красовался значок с эмблемой Олимпийских игр.
Говорят, в детстве я спросил отца: «А почему овцам приделывают такие тонкие ножки?» Действительно, почему?
Надо же, здешний пастух говорит по-испански! А его собака? Неужели и она не умеет лаять по-каталонски? Пастушья сума — и та олимпийская… Да, времена изменились…
Но запах, несносный овечий запах, остался совершенно таким, как прежде.
Раз уж я вышел из дому, надо набрать дров, а потом разжечь камин. Если захочу поужинать пораньше, приготовлю еду на горячих углях.
А теперь немного шоколада, стакан молока и маленькая чашечка кофе, кажется, в термосе еще чуть-чуть осталось. И, конечно же, трубка.
Я перечел написанное и подумал: «Все-таки хорошо, что не все традиции сохраняются». У меня было шесть сестер, сейчас осталось пять, они уже бабушки, и дай им бог здоровья. Каждый год в августе наступает «роковой» день, но в нашем доме это скорее большой праздник и никогда никто не говорит о событии, «оставившем печальную память». Напротив, эти жертвы безжалостной судьбы-женоненавистницы преданы у нас печальному забвению.
Но даже если предположить, что девять дочерей моей прабабки умирали каждый год и именно пятнадцатого августа, а их страшная участь «оставила по себе печальную память», остается лишь восхищаться спокойным нравом моих предков по отцовской линии, должно быть, они сочли это естественным (вот уж поистине мы — дети своих отцов и внуки своих дедов!). Другие в таких случаях идут топиться и уж по крайней мере вспоминают о подобных событиях не с грустью, а с ужасом.
У нас же о них никто и словом не обмолвился, а праздник вознесения Богоматери всегда отмечали очень весело. Это лишний раз подтверждает правдивость моих слов: к любым чудесам, будь то исцеление или страшный мор, в нашей семье относились не то чтобы безразлично, но спокойно, без истерик и заламывания рук.
И тем не менее мы были и остаемся убежденными и, я бы даже сказал, ревностными католиками.
В детстве я отличался особенным благочестием, и родители готовили меня чуть ли не в священники. Возможно потому, что я был хрупким, бледным, робким и послушным, полной противоположностью тем детям, которых называют «чертенята». Да, я был «хорошим мальчиком» и не стыжусь признаться в этом. Если бы сейчас психиатр попытался заставить меня припомнить какую-нибудь детскую шалость или выходку, его усилия пошли бы прахом. Самый страшный проступок я совершил в шестилетнем возрасте, когда притворился больным и не пошел в школу. Ночью я не мог уснуть. Нет, я не боялся, что совершил грех, что ангел-хранитель оставит меня, а черт утащит. Просто я сильно расстроил маму и потому расстроился сам. Весь в слезах я прибежал в спальню к крепко спящим родителям и долго просил прощения.
Первые годы в монастырской школе я был любимцем падре. Больше всего на свете он обожал «приобщать своих питомцев к Богу». Для этого он усаживал нас на длинные скамьи на небольшом расстоянии друг от друга (наверное, в этом промежутке как раз умещался ангел-хранитель); мы должны были сидеть, молитвенно сложив руки и не произнося ни звука, а падре смотрел, кто выдержит дольше.
