Кондратий Биркин - Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга II
В четвертом часу ясного утра 17 мая 1606 года раздался набат сперва в церкви св. Илии, близ гостиного двора, а затем и по всему городу. На Красную площадь со всех концов стекались воины, горожане, чернь, группируясь в числе многих десятков тысяч вокруг бояр и вельмож, одетых в бранные доспехи… Обложили Кремль, Спасские ворота распахнулись настежь, и в них во главе восставшего народа въехал Василий Шуйский с мечом в одной руке и крестом в другой. Приложась в Успенском соборе к иконе Владимирской Божией Матери, он, указывая на дворец, крикнул народу:
— Во имя Божие, идите на еретика!
И волны народные с воплями, которые заглушили бы шум волн морских, устремились ко дворцу, еще погруженному в сон и тишину. Пробудившийся самозванец, одевшись наскоро, спросил у телохранителей о причине набата и страшного шума на площади; ему отвечали, что, вероятно, горит Москва… Подбежав к окну, он увидел площадь, покрытую народом, целый лес копий и внятно услышал яростные крики проклятья, соединенного со своим именем. По приказанию самозванца Басманов бросился на крыльцо для усмирения мятежников, уже вломившихся в сени…
— Давай сюда своего бродягу! — ревела толпа, бряцая оружием. Опрометью бросился Басманов назад, заложив за собою двери во внутренние покои и приставив к ним телохранителей.
— Спасайся, государь! — крикнул он оторопевшему самозванцу. — Они головы твоей хотят… Не верил ты мне!
Раздавшийся за его плечами топот заставил его оглянуться: в комнату вбежал молодой дворянин, безоружный, требуя именем народа самозванца к ответу… Басманов тут же рассек ему голову! Вид крови придал смелости и Лжедимитрию: выхватив бердыш из рук телохранителя Шварцгофа, он, полуотворив двери в сени, погрозил народу.
— Ведь я вам не Годунов! — крикнул он и тотчас же спрятался, так как раздалось несколько выстрелов и пули расщепили в нескольких местах поспешно захлопнутые двери… Телохранители в числе полусотни встали перед ними живой изгородью; кроме них да десятков двух слуг и музыкантов во дворце никого не было. Двери трещали, зашатались и рухнули под напором тысячи рук, одаренных в эту минуту удесятеренною силою… Самозванец убежал во внутренние покои, но Басманов, заметив в числе ворвавшихся в сени бояр, еще вчера преданных царю, имел отважность их усовещевать. Он напомнил им о ненарушимости ими принесенной присяги, умолял их одуматься, ручался за милость царя.
— Иди в ад со своим царем вместе! — крикнул ему в ответ Ми-хайло Татищев, вонзая ему кинжал в сердце, и труп Басманова был сброшен с крыльца на площадь под ноги мятежникам. Обезоружив телохранителей, они бурным потоком разлились по дворцовым покоям отыскивая скрывшегося самозванца; он же в эти минуты, бегая из комнаты в комнату, плакал, рвал на себе волосы, наконец выскочил из окна на Житный двор, вывихнул ногу, разбил голову и, окровавленный, лишился памяти. Здесь его нашли стрельцы, стоявшие в карауле и мятежу не причастные. Они подняли его, обмыли ему раны и, приведя в чувство, посадили на фундамент сломанного дворца Бориса Годунова. Вокруг изувеченного собралась толпа и требовала у стрельцов его выдачи, но те не соглашались, предлагая отдать вопрос о самозванстве царя на решение царицы-инокини. «Если он действительно ее сын, — говорили стрельцы, — тогда мы умрем за него; нет — тогда суди его Бог!»
Инокиня Марфа, призванная народом в Кремль и спрошенная без малейшего насилия и угроз, торжественно объявила, что царь — самозванец, что он лестью вовлек ее в грех, заставив признать себя за царевича Димитрия, убиенного в Угличе. Родственники ее Нагие подтвердили ее показания, изъявляя раскаяние во лжи перед Богом и народом русским. Тогда самозванец был выдан народу. Его понесли для допроса во дворец, где он, увидя своих телохранителей под стражею, заплакал и, протягивая к ним руки, благодарил за верную службу. Внесенный в один из дворцовых покоев, самозванец был положен на пол и, окруженный толпою, допрашиваем. Десятки присутствовавших, перебивая и стараясь перекричать друг друга, осыпали его вопросами, не давая ему времени опомниться или собраться с силами.
— Я Димитрий, — повторял несчастный, — вы все это знаете; царица признала меня своим сыном…
— Лжешь! — перебил князь Иван Голицын. — Она отреклась от тебя и выдала народу головой.
— Несите же меня на Лобное место, — простонал самозванец, — там я открою всю истину…
К сожалению, разъяренная чернь не исполнила этого предсмертного желания недавнего царя: ломясь в двери, она кричала только: «Винится ли злодей?» — и когда ей ответили, что «винится», тогда дворяне Иван Воейков и Григорий Валуев пистолетными выстрелами размозжили голову несчастного, еще вчера увенчанную шапкою Мономаха… Затем неистовству народному уже не было преграды. Труп самозванца обнажили, секли мечами, кололи копьями, выволокли на площадь к Лобному месту и здесь положили вместе с трупом Басманова, брошенным в ногах первого, которому надели маску на лицо, а на грудь положили дудку и волынку, в знак его любви к маскарадам, музыке и скоморошеству. Старанием бояр мятежники пощадили жизнь и имущество Марины Мнишек, ее отца, брата, князя Вишневецкого и послов королевских, всех же прочих ляхов, от ксендзов до последнего служки, постигли лютейшие муки, после которых смерть была благодеянием. Жертв ярости народной легло свыше тысячи человек; цифра громадная, если возьмем во внимание, что мятеж продолжался семь часов: с четырех до одиннадцати утра. За опьянением, яростью следовало ликование удовлетворенного мщения; москвитяне поздравляли друг друга с избавлением от самозванца и ляхов, будто со светлым праздником. Наступившая ночь отличалась безмолвием и тишиной — в полном смысле слова мертвой; на улицах и площадях лежали груды обезображенных трупов… местами на мостовой алели застывшие лужи крови. Шапка Мономаха и царский престол после двух похитителей готовились третьему. «Смелость города берет», а тут наглости и смелости предстояло прибрать к рукам и все царство русское. Дело стало не за охотниками! Мстиславский, Иван Голицын, Василий Шуйский могли по своему близкому родству с домом Рюрика предъявить свои права на царский венец… особенно после беглого расстриги. Через два дня после мятежа (19 мая) во втором часу дня праздничный благовест возвестил Москве об избрании на царство любимого народом князя Василия Ивановича Шуйского. Он предстал москвитянам на том самом Лобном месте, на котором год тому назад склонял голову под секиру палача и на котором теперь лежали смердящие трупы самозванца и Басманова. Последний, отданный родным, был похоронен у церкви Николы Мокрого, а первый — в убогом доме за Серпуховскими воротами, близ большой дороги. Необыкновенные морозы, наступившие в последних числах мая, и слух о каких-то видениях над могилою расстриги возбудили в предках наших суеверную мысль, будто он, чародей и чернокнижник, способен и в могиле вредить русскому царству… Труп был вырыт, сожжен в золу, которою зарядили пушку и выпалили из нее в ту сторону, откуда пришел расстрига.
