Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго
– Поэтому с живыми людьми так нельзя.
– Но улицы и площади тоже живые, – горько отреагировал ты.
Конечно, живые. Только молчаливые. Защитить себя не могут. Площадь Екатерининскую еще не раз переименовывали. В 2007 году здесь восстановили памятник «Основателям Одессы» – Екатерине II, площадь опять стала Екатерининской. Возможно, лоск и гордость остались, но ее уют и тайна исчезли. Для многих она перестала быть любимой.
Позже я узнала еще одну страничку истории площади, она перекликалась с твоей оценкой. Когда в 1917 году решили демонтировать памятник «Основателям Одессы» и задрапировали его красным полотном, Юрий Олеша написал стихотворение «Кровь на памятнике»:
Из тьмы веков взошла тяжелым шагом
На гулкий пьедестал торжественная новь,
И голову царица красным флагом
Закутала… И пурпур, точно кровь,
Стекает вниз по бронзовому телу…
От Екатерининской площади мы выезжаем на Екатерининскую улицу, которая упирается в Привоз. Да-да, тот самый, знаменитый. Ты попросил у Евдокима его кепочку, натянул ее на глаза и пошел в народ. В войну Привоз стал оживленнее. В первые дни все торговые точки долго были закрыты-заколочены. Так смешно было наблюдать за тобой, когда ты приценивался к шубке, сервизу, картине местного живописца. Тебе не нужны были эти вещи, просто игра захватила. Кепочка не спасла – тебя узнали. Впрочем, ты ждал этого. Когда тебя попросили спеть, гитара оказалась «в кустах» – у Евдокима. Кепочку ему вернул, гитару получил. Импровизированный концерт по заявкам грозил затянуться, народ уже танцевать пошел. Пришлось подключать тяжелую артиллерию – Евдокима, он призвал тебя к порядку, мол, лошадка устала, пора и честь знать.
Мы вернулись на площадь, оттуда к Сабанееву мосту. Зашли в консерваторию. Здесь мне удалось тебя удивить – узнавали уже меня. Занятия в консерватории возобновились. У входа дежурила баба Люся. Расцеловала меня, маме привет передала и, конечно, пропустила нас в здание. Один свободный класс с роялем мы нашли. Теперь ты слушал меня. Ты знаешь, я больше никогда так не играла. Ты угадал Шопена с первых аккордов. Потом Моцарта, Грига. Сказать не решилась, но подумала: ты же не учился, поешь эстраду, откуда так хорошо знаешь классику? А ты, видимо, подумал: студентка, а как играет хорошо. Я и правда хорошо играла. В класс заглянула Чегодаева:
– Верочка, вы? Очень прилично играли, но…
Она сделала мне пару замечаний по игре, потом я познакомила вас. Мой педагог сказала, что на следующей неделе ждет меня. На эти занятия мы ходили вместе с тобой. Ты ждал меня по два-три часа.
Тогда ты сказал Чегодаевой:
– Профессор, должен признать, замечания ваши справедливы, но сейчас Верочка устала.
Чегодаева у нас считалась самым строгим педагогом. Меня смутило твое заступничество. Боялась, что она нас с лестницы спустит обоих. А Чегодаева улыбнулась:
– Вот и берегите ее. А я буду с ней помягче.
Ты подчинял людей мгновенно, или нет, точнее – располагал.
И вот мы опять возвращаемся к площади, оттуда – к морю. В Одессе улицы начинаются от моря. Так удобно. Евдокима мы отпустили, гитару ты попросил отвезти к нам домой, уточнив, не возражаю ли я. Нет, я была не против. Сколько тебя помню, ты умудрялся рассчитываться незаметно, да и не только для меня. И с Евдокимом ты рассчитался. Когда, я не видела, но по кивкам кучера поняла, что он остался доволен. Когда дрожки отъезжали, ты спросил:
– Петь любишь, Евдоким? Хорошо поешь!
– Люблю, но тебе, хозяин, пел, чтобы завидовали.
Ты рассмеялся:
– Кто и кому?
– Все и мне. Скажу, что Лещенко возил, – никто не удивится и не позавидует. А когда скажу, что я три часа пел Лещенко и он слушал и подпевал, то Кузьма и Саня неделю пить будут с горя.
Мы часто вспоминали с тобой Евдокима, его песни, его кепочку. А тогда мы помахали ему вслед, и пошли к морю.
Я терялась в твоем присутствии. В голову приходили какие-то детские вопросы:
– Наше море лучше?
А ты серьезно отвечал:
– Нет, другое море тоже расчудесное, просто человек с годами любит пить только из своей чашки, дом свой по-другому чувствует. Молодость любит иначе – легко.
И я легко любила. Себя в твоей любви. И главным для меня было не разочаровать тебя и удивлять, удивлять, удивлять. И я была счастлива, что ты нашел меня и пришел ко мне, и вот мы с тобой гуляем, и ты смотришь на меня так, что дух захватывает и сердечко чаще начинает стучать. Одно меня угнетало – есть ли у нас «завтра»? Там, у моря не удержалась, спросила:
– А вы женаты?
И услышала спокойное:
– Да, женат. И сын есть, ровесник твоего брата Толечки.
– Ну, не знаю, а как же я?
– Тебя я встретил и буду с тобой, пока нужен тебе.
Подружки рассказывали, как у них влюбленные объяснения происходили. Со словами красивыми, вздохами, ахами, а по тебе не понять. Хотя, конечно, я все поняла без слов еще на репетиции, когда наши взгляды встретились. Я тогда сразу поняла, что мы будем вместе. Поэтому для меня так важно было знать о тебе, о твоей семье.
– Верочка, мы с женой уже говорили о разводе. Не складывается у нас семейная картинка, развалилась. Сын страдает. Мы сначала врозь думать стали, потом жить, а теперь осталось штамп о разводе поставить да имущество ей с Игорем отписать. Вот этим сейчас занимаюсь. Мне жаль, что так получилось, но вместе муки сильнее. Жени – прекрасная женщина, да оказалось, что только в танце мы друг друга понимали. Я очень хочу, чтобы она была счастлива, думаю, ей еще повезет. А сын был и останется моим. Я очень его люблю. И без внимания своего не оставлю.
Твое объяснение казалось таким простым. Но это было всего лишь объяснение. В жизни все тебе давалось труднее. Тогда я успокоилась и больше ни о чем не спрашивала. Думаю, тебе хотелось мое мнение услышать. А у меня его и не было. Меня твое решение – что скрывать? – порадовало. Не из-за меня разводишься, уже хорошо. Если бы молодость знала…
Мы еще побродили, несли какую-то чушь, было так душевно. Немного испугалась я, когда мы подошли к дому, поднялись на третий этаж и у двери нашей квартиры остановились. Мне хотелось, чтобы ты зашел, и я боялась, что ты зайдешь и останешься. Ты же, хитрец, поцеловал меня, пожелал спокойной ночи и стал спускаться вниз, при этом дурачился, как мальчишка, то поднимался на пару ступенек, а потом скатывался по перилам. В какой-то момент ты опять стал взрослым, представительным, послал мне воздушный поцелуй и ушел.
Наутро ты пришел и опять не один, а с помощником настоятеля храма со Старопортофранковской улицы, отцом Анатолием. До войны храм был закрыт, там был склад хлебокомбината. В период румынской оккупации храм Григория Богослова и святой мученицы Зои открылся. В 1960-е его снова закрыли. Помещение вновь было отдано под склад. А в 1990-е годы церковь вновь освятили и полностью восстановили. Я, крещенная, но обремененная атеистическим образованием, увидев служителя храма, напряглась, Толечке было интересно, а у мамы лицо просветлело, и она так достойно перед гостем голову склонила, крестом себя осенила. Вот она, сила воспитания – у всех разная реакция. Ты, как всегда, был спокоен. Отец Анатолий освятил квартиру, потом долго говорил с мамой о войне, о папе, о нас с братьями.
