Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго
– Надеюсь, не обидел, захватил вот с собой, знаю, что сейчас в Одессе несладко.
– А вы подсластили уже концертом своим, – решила я отвлечь тебя от грустных мыслей и возникшей неловкости.
Не получилось, ты продолжал с мамой разговор:
– Уделите мне внимание. Мне хочется вам многое рассказать. Не выгоните?
В тот вечер говорил только ты. Рассказывал, как, добравшись до Одессы, стал на колени, в ладони набрал родной земли и прикоснулся губами. О своих ощущениях говорил, закрыв лицо ладонями. Говорил, что целовал землю не украинскую, не русскую, не советскую. Ты целовал родную землю. Пересказываю и понимаю, что, не слыша тебя, эти слова можно воспринять иначе. Но не было в той исповеди квасного патриотизма. Просто наболело. Перед нами с мамой сидел человек, истосковавшийся по родной земле.
Так бывает: живешь, все у тебя хорошо, но стоит отработанному годами ритму сбиться, и механизм ломается, и не починить, не залатать. Ты уже готов все отдать, ради одного такого концерта на родной земле. Снова, как и в восемнадцатом году, все сошлось: опять война, опять ты «ничей», в семье – непонимание. Да и с годами внутри накопилась усталость от чужбины. Но даже рассказать некому. С тобой как раз это и случилось. Концерт в Одессе был глотком эликсира. В первый вечер я услышала признание в любви к родине от состоятельного и успешного человека, который повидал и покорил весь мир. Мне было странно слышать от тебя о твоей тоске по родине. Пока на себе не ощутила эту гнетущую тоску.
– Меня столько раз упрекали, что не тем пел, не тех развлекал, – продолжал ты. – А я не умею развлекать. Я пою. Я танцую. Я делаю только то, что люблю. Развлекать не могу. Я всегда пел о том, что мне близко и дорого, я пел на родном русском языке, хотя свободно владею пятью.
Мама всплеснула руками:
– Тю, пятью?! А думаете, милок, на каком? Сны на каком видите?
– На русском. Чувствую и думаю на русском. Музыку, поляком, немцем, англичанином или евреем написанную, только на русском чувствую. Румынский знаю как русский, но не стал мне язык родным. Я благодарен румынам за любовь, и это взаимно, столько лет среди них прожито! Это очень музыкальный народ, с богатыми корнями. Моя привязанность к этим людям вне политики. Когда мне нравилась песня, я не задумывался, какой стране она принадлежит. Я переводил слова на свой родной язык, немного переделывал и тогда пел. Я пою молдавские, польские, румынские, югославские песни, но на русском языке. И я только поклониться могу румынам, которые никогда не упрекали и не запрещали мне петь на моем родном языке. Они приходили на мои концерты, в мой ресторан послушать песни на моем языке. И полюбили эти песни. Я всегда пел на русском языке, даже там, где его запрещали.
Я слушала тебя и, честно говоря, не понимала, почему для артиста так важно, для кого и на каком языке он поет? Я выходила на сцену, и уже это было счастьем. Какие песни, на каком языке, кто зритель – меня это не волновало.
Много позже я поняла, что творилось с тобой во время одесского бенефиса. Что у тебя было раньше? В Бухаресте? Лондоне? Париже? Прекрасный зал. Благодарная, очень культурная публика. Фантиками не шуршат, пиво не пьют во время выступления. Чопорно. Сдержанно. Достойно. Им нравится, они в знак признания просят еще и «на бис» спеть. И чужая речь не раздражает, кажется музыкой. Это новый мир, который нравится. Нравится год. Другой. А потом такая тоска подступает! Душа-то привыкла к иному, и она рано или поздно потребует своего. С годами не хватает остроты реакции зала, не хватает эмоций.
Я осознала это в Бухаресте. Румыны меня прекрасно принимали, и ты был рядом – пой на здоровье, купайся в аплодисментах. Все перевернул один концерт. Зал битком набит нашими военными. Не сразу, но тебе удается их расшевелить. Мы поем дуэтом, потом я остаюсь на сцене одна. Все привычно. Все прекрасно. Спела «Синий платочек». И вдруг что-то случилось. Зал другой, аплодисменты другие, речь родная. Горло перехватило, сердце заныло. Вот это «другое» ты и ощутил в Одессе, вот поэтому ты и тосковал.
Я смотрела в зал, а перед глазами картинка: ты в нашей одесской квартире исповедуешься маме. Лишь спустя два года я сердцем, душой, кожей почувствовала, о чем ты тогда говорил. Прости, что не поняла сразу. Если бы молодость знала…
За десять лет, что мы были рядом, я больше не слышала таких признаний от тебя, но чувствовала – тебе не хватало родного зрителя. Это чувство ничего общего не имеет с патриотизмом, любовью к Родине. Это выше. Артист, выходящий на сцену, меня поймет. Невозможно оценить это, только почувствовать можно. Вот об этом ты в тот первый вечер нашей встречи говорил.
– Мечта одна – вернуться домой. Все для этого делаю. Хочу в Москву, хотя бы раз там на сцену выйти. Хочу всю Россию с гастролями проехать. Хочу, чтобы в родной земле похоронили. Я вижу, вы меня понимаете.
Ты говоришь с мамой, обращаешься только к ней. Меня тогда как током пробило: ведь вы с мамой – ровесники. И у тебя, как у мамы, наверное, семья, ты же взрослый. Нет, кажется, я тебе нравлюсь. Иначе бы не пришел. А мои родители дадут согласие? И сама себе: «Что будет, то и будет».
Ты даже не подозревал, что в моей душе творится. А может, знал. Не спросила. Не успела. Светать стало, мы тебя пошли провожать. Мама сокрушалась, что заслушалась, а так и не выпили чаю. Ты пообещал, что еще успеем. Уходя, спросил меня:
– Не соизволите ли вы, Верочка, прокатиться со мной на конке, показать мне Одессу? Если не возражаете, я мог бы за вами заехать.
– Конечно. Заезжайте.
Ты ушел. Я не могла уснуть, перебралась, как в детстве, к маме со своей подушкой:
– Мамочка, я счастливая, но мне очень страшно. Что будет?
– Все хорошо будет, доча. Спи, родная. Я все вижу. От себя не убежишь. Если все всерьез, сердечко тебе постучит. А Петру верить можно. Он добрый. Но, кажется, очень несчастный человек. Подружка моя, Леля, видела его дня два назад в церкви. Он пел в хоре. Говорит: смотрю на него и насмотреться не могу. Святой человек.
Около мамы мне спокойно, я засыпаю.
Разбудило меня солнышко. Яркое, радостное. Мама уже встала. Хочу позвать и не решаюсь. Вдруг она скажет, что вчерашнее – это сон. Вижу ромашки с розами. При дневном свете они такие прекрасные. Нет, вчерашнее – не сон. Вчерашнее – сказка, у которой сегодня будет продолжение. Набрасываю халат, иду на кухню. Надо зайти в комендатуру отметиться, потом на работе предупредить, что сегодня не приду, а в свои выходные отработаю. Уволит хозяин меня. Что я творю? Хлопнула дверь, по шагам угадала: мама. Опять за водой ходила, сколько раз просила ее не таскать тяжелые ведра.
– Сколько мне с тобой ругаться, мамочка. Опять ты за свое?
