Марианна Басина - Петербургская повесть
На этом кончается первая часть повести. Во второй ее части рассказывается история таинственного портрета.
Гостиный двор. Крайний справа — ростовщик Моджерам Мотомалов. Литография И. Иванова по рисунку В. Садовникова. Фрагмент, 1830-е годы.Краски и материалы для этой повести, как и для «Невского проспекта», дал Гоголю Петербург. Изображенный на портрете старый ростовщик, воплощение злой силы золота, жил в Коломне и, судя по его внешности, явился в Россию издалека. «Ходил он всегда в широком азиатском платье, был высокого роста, лицо его было темно-оливкового цвета, нависнувшие черные с проседью брови и такие же усы придавали ему несколько страшный вид». Так описывает Гоголь ростовщика Петромихали. А вот что рассказывает в своих «Записках» знакомый Гоголя, актер Петр Каратыгин: «Некоторые петербургские старожилы, вероятно, и теперь еще помнят, например, известного в то время богатого индийского ростовщика Моджерама Мотомалова, который с незапамятных времен поселился в Петербурге и объяснялся по-русски довольно порядочно. Эту оригинальную личность можно было встретить ежедневно на Невском проспекте в своем национальном костюме: широкий темный балахон был надет у него на шелковом пестром халате, подпоясанном блестящим кушаком; высокая баранья папаха, с красной бархотной верхушкой, была обыкновенно заломана на затылок; бронзовое лицо его было татуировано разноцветными красками, черные зрачки его, как угли блистали на желтоватых белках с кровяными прожилками; черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье довершали красоту этого индийского набоба».
Дворцовая площадь. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы. На Невском проспекте. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы.В пестрой петербургской толпе, резко выделяясь среди бледных физиономий коренных столичных жителей, мелькали смуглые лица армян, молдаван, татар, греков, персов и даже индусов, бог весть каким ветром занесенных в Россию.
Действие второй части повести происходит на аукционе, куда по воле случая попал и портрет ростовщика. Здесь продают с молотка произведения искусства, которые гостинодворские купцы стараются купить подешевле, чтобы потом продать подороже, смело перебивая цену, даваемую знатоками-любителями.
Сцена эта невеселая.
«Множество картин разбросано было совершенно без всякого толку; с ними были перемешаны и мебели, и книги с вензелями прежнего владетеля, который, верно, не имел похвального любопытства в них заглядывать… Все было навалено и вовсе не в таком порядке, как в магазинах. Все представляло какой-то хаос искусств. Вообще ощущаемое нами чувство при виде аукциона странно: в нем все отзывается чем-то похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он производится, всегда как-то мрачен; окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо изливают свет; безмолвие, разлитое на лицах всех, и голоса: „сто рублей!“, „рубль и двадцать копеек!“, „четыреста рублей пятьдесят копеек!“, протяженно вырывающиеся из уст, как-то дики для слуха. Но еще более производит впечатления погребальный голос аукциониста, постукивающего молотком и отпевающего панихиду бедным, так странно встретившимся здесь, искусствам».
Гоголь не раз наблюдал подобные сцены. В двух шагах от его квартиры, на углу Большой Морской и Кирпичного переулка, стоял деревянный дом с выставленными в окнах картинами и статуями и большими вывесками, извещающими, что здесь находится картинная галерея и магазин Паллаци. В этом доме в одной из зал бывали аукционы, где продавались с молотка произведения искусства. Здесь в апреле 1834 года продавал с аукциона свой «Русский музеум» Свиньин. На этом аукционе побывал весь Петербург. Одни в качестве покупателей, другие — любопытствующих. И цены, даваемые знатными любителями, здесь смело перебивал купец Паллаци. «Ради бога покупайте, — взывала к своим читателям „Северная пчела“, — а то Г-н Паллаци все купит. Без шуток, он все купит; к тому идет дело. Каждый раз он стоит за аукционистом, и прехладнокровно набавляет цены. Да как еще? не по полтине, не по рублю, а разом десять, пятнадцать, двадцать рублей!.. Берегитесь, г.г. любители; после вы будете покупать у г-на Паллаци вещи из Музеума впятеро дороже!»
Заунывно звучал голос аукциониста, погребально стучал молоток его, и бедные искусства переходили в руки предприимчивого торгаша…
«ВЫШЛА ДОВОЛЬНО НЕПРИЯТНАЯ ЗАЦЕПА ПО ЦЕНЗУРЕ»
Готовя в печать «Арабески» и опасаясь цензурных придирок, Гоголь хотел знать мнение Пушкина. Пушкин написал ему о «Невском проспекте»: «Перечел с большим удовольствием: кажется, все может быть пропущено. Секуцию жаль выпустить: она, мне кажется, необходима для полного эфекта вечерней мазурки. Авось бог вынесет. С богом!»
«Секуция» выглядела так: «Если бы Пирогов был в полной форме, то, вероятно, почтение к его чину и званию остановило бы буйных тевтонов. Но он прибыл совершенно как частный приватный человек в сюртучке и без эполетов. Немцы с величайшим неистовством сорвали с него все платье. Гофман всей тяжестью своей сел ему на ноги, Кунц схватил за голову, а Шиллер схватил в руку пук прутьев, служивших метлою. Я должен с прискорбием признаться, что поручик Пирогов был очень больно высечен».
Офицера высекли какие-то немцы-ремесленники… Цензор категорически запретил «секуцию». Гоголю пришлось написать: «Немцы схватили за руки и ноги Пирогова. Напрасно силился он отбиваться: эти три ремесленника были самый дюжий народ из всех петербургских немцев и поступили с ним так грубо и невежливо, что, признаюсь, я никак не нахожу слов к изображению этого печального события».
Цензурные неприятности начались для Гоголя еще в 1833 году, когда в альманахе «Новоселье» печаталась «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Профессор Никитенко, назначенный цензором, записал в своем дневнике: «Был у Плетнева. Видел там Гоголя: он сердится на меня за некоторые непропущенные места в его повести, печатаемой в „Новоселье“. Бедный литератор! Бедный цензор!»
В начале 1834 года Гоголю снова не повезло. На этот раз из-за отрывка «Кровавый бандурист», отданного в журнал «Библиотека для чтения». На заседании Петербургского цензурного комитета Никитенко заявил, что не может пропустить отрывок, так как это «картина страданий и унижения человеческого, написанная совершенно в духе новейшей французской школы». А романы новейшей французской школы по распоряжению высшего начальства не велено было пропускать.
