Марианна Басина - Петербургская повесть
Правда — это самодовольный, пошлый поручик Пирогов, которого высекли за волокитство подвыпившие немцы-ремесленники. Он сперва вознегодовал, хотел жаловаться, а потом съел в кондитерской два слоеных пирожка, успокоился и даже тем же вечером отличился в мазурке.
Правда — это погубивший свой талант художник Чартков.
Правда — это ничтожный, жалкий чиновник Поприщин, бесцельно бродящий по сумрачным петербургским улицам и горестно размышляющий о царящей вокруг несправедливости. Ничего-то он не может урвать у жизни. Один у него способ возвыситься — сойти с ума и вообразить себя испанским королем.
Уголок старой Коломны. Фотография. 1973 г.Правда — это петербургская окраина — Коломна. «Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в Коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желания и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, все, что осело от столичного движения. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди… выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофею да на четыре сахару, и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность… Тут есть старухи, которые молятся, старухи, которые пьянствуют, старухи, которые и молятся и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи таскают с собою старое тряпье и белье от Калинкина моста до толкучего рынка, с тем, чтобы продать его там за пятнадцать копеек, словом, часто самый несчастный осадок человечества…»
Эту правду подсказывала сама жизнь.
Петербургские типы. Литография И. Щедровского. 1840-е годы.«ДИВНО УСТРОЕН СВЕТ НАШ!»
Подобные происшествия случались в Петербурге. Однажды осенью на Каменном острове, близ дачи графа Ланского, обнаружен был труп прилично одетого молодого человека лет двадцати трех с простреленной головой. Тут же валялся пистолет. Тело самоубийцы уже обезобразили подобравшиеся к нему ночью волки и собаки, и люди, нашедшие его, поспешили вырыть неглубокую могилу и укрыть останки. Они знали, что труп все равно извлекут для произведения следствия.
А тем временем в Петербурге друзья разыскивали пропавшего учителя Пажеского корпуса Петра Попова. На четвертый день нашли они свежую могилу и подле нее хорошо им знакомые плащ, фрак и жилет. Так узнали имя самоубийцы.
Профессор Никитенко, друг Попова, аттестовал его как человека с блестящим умом, отличными дарованиями и богатой фантазией. Что же заставило столь многообещающего юношу лишить себя жизни? Накануне он сделал предложение понравившейся ему девушке. Она его отвергла. Юноша застрелился. Но побудила его к этому не только несчастная любовь. Причины были глубже.
В тридцатые годы прошлого века население Петербурга составляло около четырехсот пятидесяти тысяч человек. И, по скромным подсчетам петербургской полиции (она в таких случаях отличалась крайней скромностью), на каждые двадцать тысяч триста шестьдесят жителей приходилось в год одно самоубийство. По сведениям, почерпнутым «из наивернейших источников» (так уверяет Башуцкий), в домах умалишенных столицы в 1832 году содержалось, например, всего лишь двести восемьдесят пять человек. Они страдали «безумием, бешенством и задумчивостью». На первый взгляд — немного. Но, по свидетельству автора другой тогдашней книги о Петербурге — Пушкарева, — «В Петербурге, где большая часть населения составлена из людей, проводивших первые лета юности или за границею или внутри России, ипохондрия почти обыкновенная болезнь. Воспоминания о родине, сердечные утраты, обманутые надежды… превращают в ипохондриков людей, прежде не показывавших ни малейших следов сей болезни». Ипохондрией называли состояние мрачной безнадежности, подавленности.
Невский проспект у Гостиного двора и Городской думы. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы. Магазины на Невском проспекте. Литография П. Иванова по рисунку В. Садовникова. Фрагмент. 1830-е годы.Герои «Невского проспекта» и «Портрета», художники Пискарев и Чартков, сходят с ума и кончают жизнь самоубийством. Сходит с ума и чиновник Поприщин из «Записок сумасшедшего». И виноват в этом Петербург, весь уклад его жизни.
На Садовой улице (бойкая торговля). Литография К. Беггрова по рисунку К. Сабата и С. Шифляра. Фрагмент. 1820-е годы. Купеческая семья на прогулке. Литография Р. Жуковского. 1840-е годы.Робкий мечтатель Пискарев погиб не будучи в силах вынести страшного «раздора мечты с существенностью».
Что же погубило художника Чарткова — человека совсем иного склада?
В своем лирическом обращении к 1834 году Гоголь назвал Петербург городом кипящей меркантильности — то есть торгашества, стремления к выгоде, жадности к деньгам. Петербург не замедлил открыться Гоголю с этой стороны. Здесь даже дворяне — «благородные» — не гнушались наживы и старались извлечь деньги из чего только можно. Так, граф Шереметев сдавал под квартиры часть своего дома на Миллионной. В домах графа Чернышова на Мойке, в роскошном доме со львами князя Лобанова-Ростовского на Адмиралтейской площади тоже были жильцы. Дворяне возводили дома, чтобы получать с них доход. Статский советник Доливо-Добровольский понастроил на Каменном острове дачи и сдавал их внаем. В 1833 году тридцать пять петербургских дворян записались в купцы.
Купец стал значительной фигурой в столичной жизни. Недаром, описывая Невский проспект, Башуцкий вслед за «хорошей публикой» выводит купцов. «Гулянье хорошей публики продолжается до четвертого часа; тогда появляются новые лица. Люди в широких сюртуках, плащах, кафтанах, с седыми, черными, рыжими усами и бородами или вовсе без оных; в красивых парных колясочках или на дрожках, запряженных большими, толстыми, рысистыми лошадьми, едут из разных улиц к одному пункту. На задумчивых их лицах, кажется, начертано слово: расчет; под нахмуренными бровями и в морщинах лба гнездится спекуляция; из проницательных быстрых глаз выглядывает кредит; по этим признакам вы узнаете купцов, едущих на биржу».
Купцы первой, второй, третьей гильдии… Их было в Петербурге великое множество. Одни ворочали миллионами, владели магазинами на Невском проспекте, где даже безделушки «пахнут страшным количеством ассигнаций», другие торговали на менее респектабельных улицах, на рынках.
