Вадим Парсамов - Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.
Война 1812 года и последовавшие за ней события поставили Россию на первое место в мире. Это породило необходимость по-новому взглянуть на внутреннее положение страны, ее прошлое, настоящее и будущее. Впервые заговорили об исторической роли русского народа. Появилось представление о том, что начинается новый период в истории России, во главе которого будет стоять народ. «История принадлежит народам», – полемически заявит Н. М. Муравьев, читая «Историю государства Российского» Карамзина[312]. А. С. Грибоедов, набрасывая план своей трагедии «1812 год», припишет Наполеону, находящемуся в Москве, «размышления о юном, первообразном сем народе»[313]. П. И. Пестель провозгласит тезис: «Все племена должны быть слиты в один народ», имея в виду не насильственную русификацию, а создание новой нации свободных людей. Мысль о том, что народ, находящийся в рабстве, не может составлять нацию и что освобождение крестьян положит начало формированию нового русского народа, разделяли многие декабристы. Споры велись лишь о том, каким образом этого достичь: нужны ли быстрые решительные действия или же для начала необходимо подготовить конституцию.
М. Ф. Орлов, видимо, с самого начала был настроен весьма решительно. После появления разногласий с Александром I, которые обозначились уже в 1815 г. (польский вопрос), он стал смотреть на себя как на человека, способного самостоятельно спасти Отечество. Роль законодателя в том смысле, который был заложен в этот термин Местром, явно тревожила его воображение. Для ее осуществления, казалось, имелись все условия, как объективные (пробуждение народного самосознания, историческая молодость русской нации), так и субъективные (его собственная знатность, богатство и слава). К этому добавлялись огромное честолюбие и безграничная вера в свои силы. Прекрасный оратор и публицист, Орлов в своих выступлениях постоянно заявляет, что его оружие не слова, а меч. «Рука, обыкшая носить тяжкий булатный меч брани, – говорил он при вступлении в литературное общество “Арзамас”, – возможет ли владеть легким оружием Аполлона, и прилично ли гласу, огрубелому от произношения громкой и протяжной команды, говорить божественным языком вдохновения или тонким наречием насмешки?»[314]. Эту же мысль Орлов повторил в речи, произнесенной в Библейском обществе: «Воспитанный на бранном поле и чуждый хитростям красноречия, я мало умею повелевать вниманию и порождать уверение в сердцах»[315]. Нельзя не заметить, что само противопоставление слова и дела у Орлова является блестящим риторическим приемом. А упомянутая речь может служить ярким примером русской ораторской прозы начала XIX в. Характерно, что П. А. Вяземский, прочтя ее, воскликнул: «Ну, батюшка, оратор!»[316].
И все-таки в речах Орлова чувствуется готовность на самые решительные действия. Была ли у него стройная политическая программа из тех, что тщательно обдумываются в тиши кабинетов, и тех, что были у таких крупнейших идеологов декабризма, как Н. И. Тургенев, П. И. Пестель, Н. М. Муравьев? К сожалению, сохранившиеся источники не позволяют ответить на этот вопрос с определенностью. Но хорошо известно, что у Орлова был четкий план практических действий, изложенный им на московском съезде Союза благоденствия в начале 1821 г. После работ С. Н. Чернова, М. В. Нечкиной, В. В. Пугачева и С. С. Ланды[317] можно с уверенностью утверждать, что предложения Орлова: печатать фальшивые деньги, завести типографию для выпуска антиправительственных брошюр и поднять 16-ю дивизию – были вполне реальны. Вопрос о том, как силами одной дивизии, дислоцировавшейся в Кишиневе, свергнуть самодержавие, для Орлова решался очень просто. Свобода органично присуща как отдельному человеку, так и целому народу, поэтому рабство, в котором пребывают миллионы людей, лишь чисто внешняя и вынужденная форма. Достаточно всего лишь одного или нескольких инициативных людей, способных бросить клич к освобождению, и все пойдет само собой. «Найдись у нас, – писал Орлов А. Н. Раевскому в 1819 г., – десять человек истинно благомыслящих и вместе с тем даровитых, все приняло бы другой вид». «Одно событие, – обращается он к тому же адресату, – и все изменится вокруг меня»[318].
Уверенный в своей силе и в правоте своих убеждений, М. Ф. Орлов, видимо, мало заботился о написании конституции. Россия и так готова к свободе, нужен лишь вождь, который возглавит движение. Д. В. Давыдов отмечал: «Орлов <…> идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается»[319]. Этим объясняется относительная политическая умеренность Орлова при готовности на самые радикальные действия. Конституционные проекты, обсуждавшиеся в тайных обществах, казались Орлову неприемлемыми для России, так как они «отвергали силу обстоятельств и постепенность дарованных прав, а руководствовались одною только умозрительною теориею, не признающею никаких оттенков в различии нравов и обычаев народных»[320] (имеется в виду стремление перенести европейские образы правления на русскую почву). В этом отношении Орлов был явно ближе к Местру, писавшему: «Что есть конституция? Не есть ли она решение следующей проблемы: даны население, нравы, религия, географическое положение, политические отношения, богатство, хорошие и дурные качества данной нации; найти законы, которые ей соответствуют»[321].
Эти идеи Местра органически вписывались в общий романтический колорит эпохи, когда народ считался единственным выразителем национального духа, а законодатель представлялся как личность, в максимальной степени наделенная национальными чертами. Последнее обстоятельство давало ему право вести за собой народ и определять рамки народного бытия. Но вместе с тем законодатель противопоставлялся народу как гений толпе, как творец объекту прилагаемых усилий, как ведущий ведомым. Психологически это был человек иной среды, хотя он и ощущал свою связь с национальным началом.
В личности М. Ф. Орлова причудливо переплетались крайний европеизм и столь же крайний патриотизм. Ф. Ф. Вигель отмечал: «В Михаиле Орлове почти все заимствовано с Запада»[322]. И не только желчный Вигель, но и добродушный А. И. Тургенев, весьма расположенный к Орлову, хваля «его страсть к благу Отечества», не удержался от упрека: «Вот школа аббата Николя! Ум и сердце в нем свои, а ученье, то есть недостатки в оном, принадлежат образу воспитания»[323]. Следует отметить, что для А. И. Тургенева педагогическая система Николя была воплощением антинационального начала. Но именно европеизм М. Ф. Орлова, его оторванность от народной среды породили в нем страстное стремление к слиянию с ней. Во всех вопросах, касавшихся столкновения интересов Запада и России, начиная с восстановления Польши и кончая «Историей» Карамзина, Орлов занимал крайне патриотическую позицию. Эту черту Н. И. Тургенев назвал «патриотизмом раба».
