Владислав Бахревский - Никон (сборник)
Царь с царицею смотрели на действо с высокого крыльца, вознесенного на крышу одной из временных изб.
– Славно потрудились, – говорил Алексей Михайлович, окидывая взором дивную осеннюю землю, золотую, пахнущую хлебом.
– Хозяин ты мой! – отвечала ласково Мария Ильинична. – Дай Бог тебе всякого умения и разума.
– А тебе дай Бог наследника родить! – Царь перекрестил царицын живот, и они троекратно облобызались.
Когда государь с государыней сошли с крыльца, Матюшкин, боднув головою синее небо, сказал как бы сам себе:
– Птица теперь валом валит.
– Да уж, коли мы в Измайлове, отчего бы с соколами не потешиться! – согласился Алексей Михайлович. – И царица будет рада на соколов поглядеть.
Матюшкин просиял, а Ртищев поскучнел. У Федора Михайловича было к царю одно московское дело. Патриарх Никон собственноручно смирял книжных справщиков Ивана Наседку и старца Савватия. Оба искали заступничества у царя. Но дело было не в том, что Никон поколотил справщиков, а в том, что готовилась к изданию книга «Следованной псалтыри» и патриарх приказал выпустить из нее статью о двенадцати земных поклонах при чтении великопостной молитвы святого Ефрема Сирина и статью о двуперстном крестном знамении.
11Арсен Грек, соловецкий сиделец, был зван в Москву чуть ли не в первый день нового патриаршества.
Явившись пред очи Никона, Арсен с рыданием опустился наземь и облобызал патриарший башмак.
– Я тебе не папа римский! – сердито крикнул Никон, но не было в его крике осуждения, иное было.
Поднял с земли греческого монаха, обнял и сам отвел в палату, где хранились книги.
– Вот твое поле! – сказал. – Возделай и сними жатву. Озарила меня мысль, Арсений! Величавая мысль! – Никон пронзительно глянул Арсену в глаза и легонько подтолкнул к сундукам с книгами. – С тобою здесь трудится киевлянин Епифаний Славинецкий, а помощников сами наберите. Прежние справщики московские – лбы воистину каменные, от них проку мало.
– Благослови меня, святейший! – Арсен, пылая преданностью, встал на колени.
Никон благословил и, уходя, сказал:
– Поди к моему ключарю, возьми у него денег, чтоб ни в чем нужды не знать. Да рясу себе новую выбери, чтоб от старой тебе в нос тюрьмой не шибало.
В черной атласной рясе, с лицом северной льдины, кристальной от совершенства и непорочности, Арсений Грек вошел в келию справщиков, от которых несло луком, ржаным кислым хлебом, кислой шубой, и сами-то они были такие житейски русские, принюхавшиеся друг к другу, прижившиеся тут.
Арсен подошел к столу мирянина Силы Григорьева и увидел, что у него между двумя толстыми фолиантами стоит глиняная миска с молочной тюрей, а рядом, на тряпице, ломоть хлеба, недогрызенная луковица и щепоть соли.
– На каких языках читаешь? – спросил Арсен.
– По-славянски.
– А по-гречески можешь?
– Буквы знаю…
– По-польски он может, – сказал Иван Наседка. – А ты, милый человек, кем будешь?
– Я хранитель патриаршей библиотеки, и еще мне велено надзирать над вами, справщиками.
– Мы свое дело знаем, – сказал Наседка.
– На каких языках читаешь?
– А ты скажи, на каких надобно.
– Инок Евфимий, который с завтрашнего дня будет вашим товарищем, читает по-гречески, по-латыни, по-польски, по-еврейски.
– По-латыни туда еще сюда, а по-жидовски-то к чему знать? Жиды православию, что волки овцам.
– Для того надо знать древний еврейский язык, чтоб избавиться от невежества, которым столь кичатся, как я приметил, иные московские грамотеи… Окна отворите – дышать нечем.
И вышел.
– Носом-то как крутит! – крикнул ему в спину Наседка. – Грамотей. Беда, ребята! Черные вороны греческие по наши головы слетаются.
– Тише! – осадил друга старик Савватий. – Ничего дурного человек не сказал.
– А он и не скажет, он – сделает.
Арсен шел от справщиков и морщился: как избавляться от всей этой братии? Повыгоняешь – врагов не оберешься.
Он вошел в палату, где хранились книги, открыл сундук, стоящий в самом дальнем углу, достал охапку манускриптов, отнес их на стол у окна. Сел на тяжелый вечный стул, взял первую попавшуюся грамоту и – вздохнул. Со всхлипом вздохнулось.
То оттаяли слезы в заледеневшей груди, а оттаяв, накатились на глаза, и преломился в них свет горячими сверкающими звездами.
Привел Господь, через соловецкую каменную муку, привел-таки к сладчайшему делу Познания.
Не успел Арсен и одного столбца вычитать, прибежал Наседка. Морда красная, глазки оловянные таращит, в обеих руках листы.
– Ересь! Ересь! – завопил.
«Боже мой! Это же дикая свинья, – с ужасом смотрел Арсен на московского грамотея. – Ему бы еще клыки из пасти!»
Арсен молчал, но Иван Наседка не унимался:
– Ересь! Ересь! Тьма нашла на Россию! Господи! Да спаси же ты нас от греков и киевлян!
Надо было что-то делать.
Арсен встал, взял у справщика листы, стал читать, заткнув уши.
Листы были из новой, готовящейся к печати «Псалтыри» со статьей о замене двуперстного знамения на трехперстное.
Мысли у Арсена заметались. Троеперстие принято у греков, и, если оно появилось в новой «Псалтыри», – значит, на то воля Никона. Тотчас вспомнились его загадочные слова: «Озарила меня мысль, величавая мысль!»
– О какой ереси ты говоришь? – спросил Арсен, придерживая и голос, и само дыхание. – Троекратие принято во всем православном мире. И на Афоне, который в Москве почитают.
– «Стоглав»! «Стоглав»! Не замай! – кричал Наседка бессвязно. – Мелетий и Феодорий – твои же, греки! Они возвещают: кто не знаменуется двумя перстами, как Христос знаменовался, тот проклят!
Сгреб листы со стола Арсена, кинул на пол, принялся топтать, крича:
– Ересь! Ересь!
Тут еще прибежал старец Савватий, Наседку оттолкнул, листы с полу поднял, но тотчас и сам петушком на Арсена кинулся:
– Эту пагубу мы переписывать не станем! Мало этой геенны! Статья о двенадцати земных поклонах молитвы Ефрема Сирина попорчена.
– Вы будете делать то, что укажет патриарх! – сказал Арсен властно, зычно. И вовремя: в палату вошел Никон.
– О святейший, не выдавай нас грекам! – Наседка и Савватий дружно кинулись патриарху в ноги.
Никон поглядел на них, поднял посох да и огрел по очереди.
– Рыла неотесанные! Греков они учить вздумали! Патриарху указывать!
И еще раз огрел.
Однако ж выгнать старых грамотеев, собранных прежним патриархом Иосифом для исправления церковных книг, попорченных небрежением переписчиков, Никон не отважился. Знал – государю кинутся жаловаться. А чью сторону государь возьмет? Уж конечно не сторону Наседки, но дело все же непростое. Большое дело, для Москвы новое – сравниться наконец духовной жизнью с жизнью многомудрых греков и заодно московской отсебятине конец положить.
