Василий Шатилов - Знамя над рейхстагом
Все мы любили эту славную девушку из далекого сибирского села, мечтавшую стать актрисой. В редкие часы отдыха, когда оперативная группа оказывалась в сборе, мы охотно подпевали Тане, заводившей высоким голосом старинные русские песни. Она, как могла, развлекала нас шутками и импровизированными сценками. Младшего лейтенанта любили не только за веселый нрав и ровный характер. Павлову уважали за неженскую храбрость, за доброе фельдшерское искусство.
На этот раз Офштейн сказал Тане и еще нескольким офицерам, обычно входившим в оперативную группу:
- Вы останетесь за насыпью, пока новый энпе не оборудуют окончательно. А то будет слишком много народу, не сумеем соблюсти маскировку.
Когда все ушли, Таня, подумав, тоже собралась в путь - ведь в группе-то не было ни одного медика. Случись что, и некому даже сделать перевязку. Этого она допустить не могла.
- Таня, куда идешь? - закричали ей, когда она переходила насыпь. Убьют!
- Для меня немец еще пули не отлил, - задорно ответила девушка.
Израиль Абелевич, увидев ее, поморщился, но не сказал ни слова. Сам он сидел у стереотрубы. А я смотрел, как рвался вперед батальон Давыдова, как, следуя за ним уступом, двигался по кустарнику батальон Ионкина. Левее наступали батальоны капитанов Калинина и Ткаченко из Михайловского полка.
Я пробрался к Офштейну. Он был чем-то необычайно взволнован.
- Ну, какие тут у вас дела? - поинтересовался я.
- Товарищ командир дивизии, не вижу соседа слева! Вы знаете, от насыпи и до самой Ароны никого нет. Мне все-таки кажется, что сосед и не выходил за полотно.
- Не может этого быть.
В стереотрубу хорошо просматривались отдельная рощица, кустарник, открытый луг - и нигде ни души. Похоже, что Офштейн был прав. Смутное беспокойство закралось в душу. Но, вспомнив твердые, спокойно сказанные слова командира корпуса: "За свой левый фланг но беспокойтесь", я если и не успокоился окончательно, то, во всяком случае, подумал, что обзор влево у нас слишком ограничен, чтобы делать твердое заключение об обстановке.
Перейдя в свой окоп, где радисты налаживали рацию, я сказал Муравьеву:
- Свяжитесь с Михайловым, уточните, есть ли кто у него слева.
Через несколько минут Муравьев докладывал:
- Командир полка утверждает, что никого из соседей не видел и связи с ними не имеет. Слышит стрельбу слева, за железной дорогой. А по эту сторону полотна никто не выходил.
Настроение у меня упало. В это время принесли обед, и я дал команду всем подкрепиться. Разместились на вольном воздухе, под мягкой тенью сосен. На землю, слегка присыпанную хвоей, постелили две палатки. На одной из них уселись Орехов, Муравьев, Коротенко и Таня. Здесь то и дело слышался смех рассказывали что-то забавное. До меня долетели чьи-то слова: "Вот дерзкая девчонка! Не выполнила приказ Офштейна. Подожди, попадет тебе на орехи!"
Мы с Максимовым и Офштейном немного задержались, и когда, усевшись по соседству, принялись за густой борщ, обед веселой компании уже шел к концу. И тут воздух вдруг распороло сухим треском. Над макушками сосен разорвалось несколько мин. Горячив осколки, шишки и хвоя полетели наземь. Не донеся до рта ложку, я бросился в укрытие. Все остальные сделали то же самое. Я с размаху плюхнулся на радиста, который плотно прижался ко дну траншеи.
Мины продолжали рваться. Осколки шуршали, визжали, свистели. Несколько минут продолжался этот налет. С последним разрывом в соседнем окопе вдруг раздался страшный женский крик. У меня захолонуло сердце. Но необходимость действовать отодвинула все на задний план. Паузу в обстреле надо было использовать немедленно. И, поднявшись, я крикнул Максимову:
- Дай залп реактивными снарядами по минометной батарее!
Максимов схватил телефонную трубку. Но тут снова прозвучали хлопки мин, вынудившие нас поплотнее вдавиться в окопы. Через несколько минут нарастающим мажором прозвучала, покрывая все звуки, самая милая для нашего слуха музыка "катюш". Вслед за этим наступила тишина.
Словно сквозь вату в ушах, я услышал голос Кости Горошкова:
- Фу-ты, чуть не убило!
- Чуть-чуть не считается, - вразумительно отозвался Курбатов, поднимаясь и стряхивая с одежды пыль. Вылез из окопа и я.
- Товарищ полковник, у вас гимнастерка на спине пополам разорвана, - с тревогой произнес Костя. Гимнастерка и правда была вспорота осколком. Но спина оказалась цела.
У соседнего окопа собралась группа солдат и офицеров. Мы с Офштейном поспешили туда. На дне укрытия, скрючившись, лежала Таня. Бедная девушка! Во время первого надета осколком мины ее ранило в грудь. А как только начался второй налет, еще один осколок ударил ее под левую лопатку. Она лежала окровавленная, бледная и бездыханная. А поодаль от нее в лужицах крови шевелились Максимов, Орехов и Коротенко.
Орехов стонал, повторяя время от времени: "Помогите... Помогите..." У него был прямо-таки разворочен правый бок. Максимов негромко сказал:
- Я, видать, не выдержу. Стар уже, а рана тяжелая. Прощай, Василий Митрофанович. - Он, кажется, впервые назвал меня по имени-отчеству.
И только Коротенко молчал, глядя на нас спокойным-спокойным взглядом. Это молчание было самым нехорошим признаком, оно пугало меня больше всего.
Раненых тотчас же отправили в медпункт. Оперативная группа поспешила оставить негостеприимное место. Мы вернулись на прежний НП, который хоть и не был так хорош для руководства боем, зато был безопаснее.
Возвращаясь, я зашел в медпункт проведать раненых. Коротенко лежал под сосной у ручья. Губы у него почернели, запеклись, глаза были закрыты. Всю грудь опоясывали бинты. Когда я опустился на землю и склонился над ним, он приоткрыл глаза.
- Ну что, болит, дорогой?
- Нет...
Казалось, он хотел что-то сказать, но сил не хватало. Подошел хирург в белом халате - высокий, русоволосый, с открытым русским лицом. Это был капитан медицинской службы Иван Филиппович Матюшин. Несмотря на свою молодость, он пользовался репутацией отличного врача. Я поднялся и спросил шепотом:
- Скажите, ранение тяжелое?
- Да, - кивнул он головой, - очень. Надежды никакой.
Матюшин склонился над Иваном Константиновичем и, сжав длинными, сильными пальцами его запястье, принялся считать пульс. Потом поднялся и снова покачал головой.
- Может быть, тебе что-нибудь нужно, Иван? - спросил я Коротенко. Тот чуть слышно выдохнул: "Нет".
Неподалеку, запрокинув голову, лежал Орехов. Иван Федорович не прекращал стонать.
- А он как?
- Плохо, - негромко ответил Матюшин. - Сильно разворотило бок, ребра переломаны. - Потом уже громко добавил: - Орехова можно оперировать. Сейчас будем готовить.
Иван Федорович даже поднял голову:
