Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Последняя загадка
Еще недавно он выбивал мне зубы. Сейчас мы сидели в его огромном ЗИСе и молчали. Начал я:
– Вы здорово придумали с М-им.
– Это не я. Это он. Мы должны быть, как пауки в банке, – миролюбиво пояснил он. – Ему нужно, чтоб драчка между нами не прекращалась…
Я не успел удивиться, почему он так смело говорит. Не успел даже подумать, не провокация ли это, как он пристально посмотрел на меня.
Здесь я мог бы написать: «И инстинктивно я почувствовал…». Но это будет неправдой.
Просто в глазах его читалась такая ненависть к моему другу, которая могла сравниться только с моей. И вновь наступило молчание.
Наконец он сказал:
– Это я попросил вас к себе. Мне показалось, что я… вас понимаю. Мы ведь оба грузины… Гордые, униженные грузины.
Я молчал.
Он продолжил по-грузински:
– Теперь о деле. Приехал английский министр Х. У него переводчик. У этого переводчика брат работает в Лос Аламосе. Их покойный отец – коммунист. Мы завербуем переводчика завтра… – Далее он изложил мне план завтрашней операции и спросил: – Ну как?
– Нехитро.
– Но вы не хуже меня знаете: хитрые планы редко успешны… Впрочем, иногда приходится задействовать мозги. – И он тотчас словоохотливо поведал об одной своей довольно остроумной операции: – Когда брали Берлин, Хозяин уже был помешан на бомбе. Я доложил фамилии немцев-физиков, работавших над этим проектом у Гитлера. Он распорядился всех перевезти в Союз. Но наши генералы, к сожалению, интересовались немецким барахлом, а не немецкими мозгами. Потому самый главный физик нобелевский лауреат Гейзенберг успел удрать из Берлина к американцам на велосипеде. Надо было ловить остальных, пока не удрали вослед. Я приказал вывесить объявление: «Все население Берлина мобилизуется на разбор завалов и захоронение трупов. Освобождаются лица, обладающие научными степенями и представившие документы в комендатуру. Тотчас голубчики явились с дипломами для освобождения. Мы их быстро рассортировали, ненужных выпустили, нужных отправили вместе с семьями в Сухуми. Я там переоборудовал в лаборатории пару пригородных санаториев. В них сейчас трудятся Герц, лауреат Нобелевской премии… короче, много их там…
Еще помолчали. Не выдержал, поправил пенсне и сказал грубо:
– А ты не выбил бы зубы, если бы он приказал? То-то! Так что носи пока свои зубы. Боюсь, недолго он тебе это позволит.
(Доверительно, на «ты»!)
Я почувствовал, что эта хитрейшая, жестокая гадина, ненавидевшая моего друга Кобу, возможно, единственный человек в мире, который был мне сейчас нужен.
Мы подъехали. Особнячок с белой колоннадой едва выглядывал из-за высокого забора. Вкатились во двор. Здание оказалось маленьким дворцом конца XVIII века, одним из немногих не сгоревших во время московского пожара в дни Наполеона.
Это был особняк госбезопасности для встреч с агентурой.
Он сказал:
– Я покажу барышню, которая будет завтра главной артисткой в операции. Кстати, селить приезжающих связников нужно здесь, в этом особняке. Наша барышня будет ими заниматься. Ей нет равных в этом деле. – Он с усмешкой смотрел на меня: – Так что если и вас она заинтересует…
Он изо всех сил предлагал союз. Все-таки я ему не верил, хотя интуиция подсказывала: верь. Он был из тех людей, которые, обняв вас, заведут на минное поле и там оставят. Все это выглядело смертельно опасным и… очень обещающим!
Вошли в особняк, поднялись на второй этаж. Здесь в маленькой комнате на кровати лежала блондинка. Она лежала на животе, полуодетая, в прозрачном немецком пеньюаре, и покачивала длинной, немного полноватой ногой в ажурном (конечно, немецком) черном чулке с черной подвязкой. Лениво потягиваясь, она повернулась к нам, и из золотых волос глянули неправдоподобно огромные темные глаза. Лицо будто нарисованное, идеально правильное, только рот великоват – крупный, чувственный, с хищными блестящими зубками. Я никогда не видел такой красавицы.
– Джентльмены предпочитают блондинок. – Лаврентий усмехнулся.
Она пристально поглядела на него и захохотала.
– Ты что, сука?
– Ну, все-таки я Даша… Даша – лучше. А то товарищ и вправду подумает, будто это мое имя. Они что, нарочно здесь вешают? – так же лениво она показала ногой в окно.
Гигантское лицо Берии величественно проплыло вдоль окна и замерло на здании напротив. (Приближался майский праздник, и огромные портреты членов Политбюро, как всегда, вывешивались на домах.)
Она весело смеялась.
Берия начал объяснять ей завтрашнюю операцию (продолжал показывать, что мы вместе и у него нет от меня тайн). Она слушала, по-прежнему поигрывая ногой. И постепенно его маленькие глазки загорались, лицо багровело. Наконец он нажал кнопку на столе. Вошел офицер.
Прерывисто, торопливо Берия сказал мне:
– Я, с твоего… – (опять на ты!) – позволения, тут задержусь. В этом доме у тебя теперь тоже кабинет, ты здесь тоже хозяин. Он проводит… все покажет.
Огонь разгорался, лицо стало безумным. Уже уходя, в зеркало я видел, как он пригнул ее голову. И громко со страстной ненавистью прохрипел:
– Шлюха… Блядь… Повернись!
Офицер спешил уйти, я – нет… Я слышал ее голос, спокойный, насмешливый:
– Вы меня всегда представляете кобылой, дорогой друг. Но в этот раз это даже забавно. Чувствовать вас сзади, а видеть спереди… в окне. – И ее смех.
Дверь захлопнулась с грохотом! Он закрыл ее ногой.
Ее смех преследовал меня.
Коктейль-холл
После военной нищеты в столице шел пир трофейной роскоши.
В то время как разрушенная страна еще не поднялась из развалин и женщины по всей России ходили в ватниках и обносках, а мужчины донашивали военную форму, комиссионки были буквально набиты дорогой немецкой одеждой и немецким ширпотребом. Их привезли победители, точнее, высшие офицеры. Их дети и дети партийной номенклатуры стали столичными модниками. Молодые люди щеголяли в длинных немецких плащах, шляпах с очень широкими полями. Молодые женщины соблазняли трофейными шелковыми чулками, платьями, игривыми шляпками, вуалетками и мушками. Порой на улице Горького передо мной возникал призрак довоенного Берлина, который я так хорошо помнил. Рассказывали истории о генеральских женах, которые принимали немецкие пеньюары за вечерние платья и появлялись в них в театрах…
Продуктовые магазины по всей стране были пусты, а Елисеевский магазин в Москве ослеплял. Приехавшие в командировку в Москву из голодной провинции ходили сюда как в музей. Изукрашенный золотом и лепкой потолок, гигантские люстры, горящие тысячами огней… Здесь можно было купить розовую, нежную, «довоенную» колбасу, белый хлеб, сыр, икру, отличное грузинское вино (Коба как-то передал мне комплимент Рузвельта: «Если бы я не был президентом, я стал бы коммивояжером по продаже грузинских вин»). Продавали кофе, но домашние кофемолки были редкой роскошью, так что большинство покупателей просили «помолоть». В Елисеевском всегда витал восхитительный кофейный аромат.
