Александр ХАРЬКОВСКИЙ - ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР
Неразделенная любовь не пригнула его к земле, не лишила оптимизма – разве что сделала чуть более грустным. В личной трагедии черпал он сюжеты для своих произведений.
У Ерошенко есть сказка "Сосенка". В ней рассказывается о несчастной любви слепой девушки Мацуноко к юноше, который женится на дочери богача. Ерошенко говорил, что написал сказку о любимой, то есть о той же Камитика, о ее слепой любви к Осуги Сакаэ. И в своем главном произведении, пьесе "Персиковое облако", в образе Харуко (Веснянки) он снова вывел Камитика. И здесь ситуация сходная: Харуко, как и Мацуноко, умирает из-за несчастной любви, но, прощаясь, она говорит: "Я бессмертна, потому что я – весна!" И обещает через год вернуться.
Ерошенко верил в возрождение любви. Он считал, что настоящая любовь не может быть несчастной.
(1) Комментируя этот разговор, Хирабаси Тайко пишет, что вскоре после возвращения Ерошенко "восстановились прежние близкие отношения между ним, Акита и Камитика. Но у нее вовсе не было такого намерения… Как объяснила Камитика, Акита хорошо знал, что она не собирается выходить замуж за Ерошенко, но он хотел выяснить намерения Ерошенко и пресечь слухи о нем и Камитика".
(2) Шанхайский знакомый Ерошенко Каваками Кико писал, что и в 1921 г., то есть два года спустя после свидания Ерошенко с Камитика, японские газеты все еще обсуждали их роман.
Странный кот
Дружеские отношения Ерошенко с Камитика, Акита Удзяку, Осуги Сакаэ и другими социалистами не остались для него без последствий – за ним начинает следить полиция. К тому же охранка подозревает, что он поддерживает связь между японскими революционерами и русскими большевиками.
Сам Ерошенко мечтал о родине дни и ночи, но в 1919 году Россия, пылающая в огне фронтов, была для него недосягаемой, далекой, как луна. Он не получал даже писем от родных.
В декабре, пытаясь спастись от полицейской слежки, Ерошенко переезжает из Токио в Осаку, в дом слепого студента Ивахаси Такэо. Вот как вспоминает это время сестра Ивахаси – Дзюгаку Сидзу:
"Ерошенко разместили на втором этаже в комнате площадью 6 дзэ (10 кв. м. – А. X.). Я и сейчас помню, как он, без труда сойдя вниз, чинно сидел перед продолговатым хибати, слегка наклонившись в одну сторону из-за длинных ног, и, протягивая время от времени руки к огню, ощупывал пальцами – читал лежащую на коленях книгу. Ерошенко нравилось сидеть у жаровни, вделанной в пол, и есть печеный картофель, посыпая его солью.
"Бедный, наверное у него трудная жизнь", – говорила моя мать, жалея этого грустного человека… Мне он казался милым и добрым. Как-то незаметно все в доме стали называть его Эро-сан, хотя и говорили:
"Очень странное это имя – Эро-сан". Даже мои младшие сестры, учившиеся в начальной школе, полюбили его. А Ерошенко рассказывал им народные предания и детские сказки…
Нередко у нас собирались гости, иногда из Кобэ приезжал мой слепой брат, Ерошенко всегда радовался ему, и между ними тотчас начинался оживленный разговор на эсперанто, в ходе которого звучали и японские слова. Бывали и такие вечера, когда Ерошенко, прислонившись к деревянному навесу над вделанной в пол жаровней, играл на гитаре, пел русские народные песни. Он громко смеялся, делал даже вид будто танцует. Почему-то никто не может вспомнить, чтобы во время веселья Ерошенко сидел с грустным видом, был задумчивым".
Целыми днями, вспоминает Дзюгаку, Ерошенко с товарищами где-то пропадал. Все знали, что вместе с Такао Рекацу, Фукуда Кунитаро и еще несколькими молодыми людьми он изучает эсперанто. Но места занятий все время менялись. Они собирались то в пристройке храма Хоандзи у реки Дотомбри, то в кафе "Курэнаи" на улице Сэннитимаэ, а то и на острове Наканосима.
В эти годы, по словам Акита, ерошенковское "понимание эсперанто приобрело классовый характер"; он боролся против бехаизма, и "под влиянием Ерошенко эсперанто-движение в Японии все больше отдалялось от этого религиозного течения".
Однако именно этого – пропаганды социализма (пусть и в узких кругах эсперантистов) и международных связей социалистов опасалась японская реакция. Вероятно, поэтому полиция и в Осаке не оставляла Ерошенко в покое. В дом, где он жил, наведывались полицейские чины из Токио, а несколько раз приходили чиновники из тайной полиции, допрашивали, угрожали посадить Ерошенко в тюрьму.
Весной 1920 года Ерошенко возвратился в Токио, в дом госпожи Сома. Университет Васэда пригласил его на преподавательскую работу. Тут же последовал запрет полиции. Лишенный возможности читать лекции, Ерошенко с головой ушел в мир сказок. Ему казалось, что там, за занавесом аллегории можно спрятаться от жестокой действительности. Так родилась одна из самых грустных его сказок "Странный кот".
"Этот день я хотел бы забыть и все время стараюсь вычеркнуть его из памяти, но увы…
Помню, был зимний вечер, студеный и скучный, но на сердце было холоднее, а на душе – еще печальнее, чем на улице.
Я все размышлял… Нет, вернее, все время пытался не думать. В огне хибати догорали частицы моей надежды, остатки прекрасных и несбыточных мечтаний. И вот совсем неожиданно – откуда, я не знаю, – прыгает ко мне на колени наш кот Тора-тян (3). "Что с ним случилось? Почему он дрожит?" – подумал я, и будто в ответ на мой безмолвный вопрос Тора-тян заговорил, вначале совсем невнятно и почти неслышно, но мало-помалу слова его звучали все отчетливее и громче:
– Бот-тян (4), мой дорогой, мой любимый, только ты меня любишь, только ты меня ласкаешь…
Он хотел еще что-то сказать, но голос его прервался.
Я со скукой подумал: "О, снова сон! Не хватит ли для меня снов? Их больше, чем надо, я устал от них. Мне предостаточно и действительности, в ней-то я окончательно запутался".
Я продолжал сидеть неподвижно, молча. И снова послышался голос кота:
– Бот-тян, я совсем погиб! Я разочаровался во всех и во всем… Хозяин, повар и горничная – все называют меня "котом-лодырем", потому что я перестал охотиться на мышей. Но, Бот-тян, не от лени я перестал их ловить, просто я больше не могу этого делать. Ты не думай, что, мол, когти и зубы мои притупились – нет, совсем нет, но здесь (и он ударил себя в грудь), здесь у меня нет больше храбрости, нет больше решимости убивать мышей. Бот-тян, мыши ведь умирают от голода, у них же нет никакого другого средства для существования, кроме воровства; пойми, они ведь голодают. Однажды я уселся в амбаре, желая подкараулить мышей. Я знал, что они придут красть зерно. И они пришли, но не робко, не как воры, а прибыли с отчаянной храбростью, явились в неисчислимом количестве и в один голос закричали: "Хлеба, хлеба нам! Мы умираем с голоду!"… О пойми, Бот-тян, мне уже представлялось, что здесь в амбаре не только те мыши, которые живут на нашей многострадальной планете от самого ее сотворения, но также и те, которых еще нет, но которые будут иметь несчастье родиться и умирать от голода до конца дней вашей вселенной…
