Черубина де Габриак - Исповедь

            И не уйдешь. И не пойдешь навстречу
своей судьбе…
Что я скажу, что я теперь отвечу
            такому горькому и слабому — тебе.

            Года прошли и сердце оскудело
в своей тщете.
О, не скорби. Я также не сумела
            подняться ввысь к последней высоте.

            Обоим нам испить от чаши страсти
не дал Господь…
В Его руках, в Его предвечной власти
            нетленный дух и жаждущая плоть.

            И я прошу — так близко к час разлуки —
прошу — не плачь.
Не отводи протянутые руки.
            Не говори: «Я жертва, ты — палач».

            Кто прав из нас. О нет, мы не ответим.
Ни ты, ни я…
Хотел Господь. Испуганные дети,
мы мучились. Он Сам за нас в ответе.
            Он — судия.

Как-то странно во мне преломилась
Пустота неоплаканных дней.
Пусть Господня последняя милость
            Над могилой пребудет твоей.

Все, что было холодного, злого,
Это не было ликом твоим,
Я держу тебе данное слово
            И тебя вспоминаю иным.

Помню вечер в холодном Париже,
Новый мост, утонувший во мгле…
Двое русских, мы сделались ближе,
            Вспоминая о Царском Селе.

В Петербург мы вернулись — на север.
Снова встреча. Торжественный зал.
Черепаховый бабушкин веер
            Ты, стихи мне читая, сломал.

После в «Башне» привычные встречи,
Разговоры всегда о стихах,
Неуступчивость вкрадчивой речи
            И змеиная цепкость в словах.

Строгих метров мы чтили законы,
И смеялись над вольным стихом,
Мы прилежно писали Канцоны,
            И сонеты писали вдвоем.

Я ведь помню, как в первом сонете
Ты нашел разрешающий ключ…
Расходились мы лишь на рассвете,
            Солнце вяло вставало средь туч.

Как любили мы город наш серый,
Как гордились мы русским стихом…
Так не будем обычною мерой
            Измерять необычный излом.

Мне пустынная помнится дамба,
Сколько раз, проезжая по ней,
Восхищались мы гибкостью ямба
            Или тем, как напевен хорей.

Накануне мучительной драмы…
Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь
Над канавкой из Пиковой Дамы
            Пролетел петербургский лихач.

Было сказано слово неверно…
Помню ясно сияние звезд…
Под копытами гулко и мерно
            Простучал Николаевский мост.

Разошлись… Не пришлось мне у гроба
Помолиться о светлом пути,
Но я верю — ни гордость, ни злоба
            Не мешали тебе отойти.

В землю темные брошены зерна,
В белых розах они расцветут…
Наклонившись над пропастью черной,
            Ты отвел человеческий суд.

И откроются очи для света.
В небесах он совсем голубой.
И звезда твоя — имя поэта
            Неотступно и верно с тобой.

Бесповоротною грозою
Небес закрыта бирюза.
И черный образ за тобою,
И мне не уклонить глаза…

Безумья образ в бурном небе,
Как в бездне зыбкая звезда!
И в бездне жизни злобный жребий,
Воспламененный навсегда!

Ужель не пронесется мимо
Молниеносная стрела?..
Молись! Душа — неопалима
И, умиленная, светла.

Воздух такой ароматный, что даже
В сердце пролился елей…
Около церкви недремлющей стражей
Пять золотых тополей.

Небо высокое в розовой пряже…
И, улыбаясь, земля
Тихо уходит к ночному покою…
как пятисвечник, горят тополя.

Господи! Сделай мне душу такую,
Чтоб не роптала она!..
В небо глядят тополя пламенея,
В небе встает тишина.

Влагой вечерней святого елея
В мире омоется грех, —
Господи! — Пусть о себе не жалея,
Молится сердце за всех.

Я не забуду голос строгий.
Но ты пойми мою мечту
уйти по огненной дороге
            в сияющую пустоту.

Уйти туда, где только пламя.
Где, в духе все преобразив,
живой овладевает нами
            неиссякающий порыв.

Где власти нет земным потерям,
где смерти нет, где мудро вновь
восторгу творчества мы верим,
            и отверзается любовь.

Где все в ее нетленной власти,
где дух и плоть всегда огонь,
где вся душа — дыханье страсти…
            О, нет, мечты моей не тронь…

В осеннем холоде заката
слепые призраки пришли…
И нет конца моим утратам,
            и я устала от земли…

В тени случайного порога
мне больно провожать зарю.
И лучше сердца ты не трогай.
            Не все тебе я говорю.