Черубина де Габриак - Исповедь

Не говори, — в ночной дремоте
К веленью вечного ты глух…
Поверь: в касаньях тленной плоти
Горит отображенья дух.

Идя во тьме, идя до края,
Сжимая бледную ладонь,
Ты вместе с плотью не сгорая,
Приемлешь творческий огонь…

И ты ль поймешь, какие грани
Переступать не нужно нам?
Кто может положить заране
Предел и сердцу и устам?

            Не говори и не думай.
Послано это судьбой, —
даже когда на краю мы,
            сердце с тобой.

            Сердце израненной птицей
бьется в твоих же руках,
только оно не боится:
            нужен ли страх.

            В страхе теряется, плача,
сердца живая стезя…
Я не умею иначе.
            Милый, иначе нельзя.

            Все, в чем душа, вырастая,
хочет себя обнажить,
та же всё нить золотая,
            та же небесная нить.

            Предуготованный жребий,
Воли Господней следы.
Вижу в полуночном небе
            блеск небывалой звезды.

            Все принимаю, как пламя.
Ненарушима любовь…
Милость Господня над нами, —
            не прекословь.

            Уж много кто разглядывал,
смотрел мою ладонь…
В церквах не пахнет ладаном,
            по всей земле — огонь…

       Не ангельскими грозами
пылают алтари,
а в сердце — воздух розовый
            невидимой зари…

            А в сердце, что орешина,
глядится в высоту…
Была я неутешная,
            а вот опять цвету…

            И церкви все затворены,
пойдешь — проходишь зря…
Моя — нерукотворная,
            закрыть ее нельзя…

            Ходи по ней, как по саду,
один или вдвоем…
Из сердца прямо к Господу
            возносится псалом.

            Пускай и дым и полымя
по всем земным церквам…
Нашла я друга-голубя,
            а прилетел-то сам…

            К успенью Богородицы…
Не знала, не ждала…
Теперь и радость спорится,
            два сердца, два крыла…

            Чужим-то уж не верится,
гадать уж недосуг…
Цветет весною деревце,
            а в сердце — милый друг…

Как горько понимать, что стали мы чужими,
Не перейти мучительной черты.
Зачем перед концом ты спрашиваешь имя
Того, кем не был ты?

Он был совсем другой и звал меня иначе, —
Так ласково меня никто уж не зовет.
Вот видишь, у тебя кривится больно рот,
Когда о нем я плачу.

Ты знаешь все давно, мой несчастливый друг.
Лишь повторенья мук ты ждешь в моем ответе.
А имя милого — оно умерший звук:
Его уж нет на свете.

            И не уйдешь. И не пойдешь навстречу
своей судьбе…
Что я скажу, что я теперь отвечу
            такому горькому и слабому — тебе.

            Года прошли и сердце оскудело
в своей тщете.
О, не скорби. Я также не сумела
            подняться ввысь к последней высоте.

            Обоим нам испить от чаши страсти
не дал Господь…
В Его руках, в Его предвечной власти
            нетленный дух и жаждущая плоть.

            И я прошу — так близко к час разлуки —
прошу — не плачь.
Не отводи протянутые руки.
            Не говори: «Я жертва, ты — палач».

            Кто прав из нас. О нет, мы не ответим.
Ни ты, ни я…
Хотел Господь. Испуганные дети,
мы мучились. Он Сам за нас в ответе.
            Он — судия.

Как-то странно во мне преломилась
Пустота неоплаканных дней.
Пусть Господня последняя милость
            Над могилой пребудет твоей.

Все, что было холодного, злого,
Это не было ликом твоим,
Я держу тебе данное слово
            И тебя вспоминаю иным.

Помню вечер в холодном Париже,
Новый мост, утонувший во мгле…
Двое русских, мы сделались ближе,
            Вспоминая о Царском Селе.

В Петербург мы вернулись — на север.
Снова встреча. Торжественный зал.
Черепаховый бабушкин веер
            Ты, стихи мне читая, сломал.

После в «Башне» привычные встречи,
Разговоры всегда о стихах,
Неуступчивость вкрадчивой речи
            И змеиная цепкость в словах.

Строгих метров мы чтили законы,
И смеялись над вольным стихом,
Мы прилежно писали Канцоны,
            И сонеты писали вдвоем.

Я ведь помню, как в первом сонете
Ты нашел разрешающий ключ…
Расходились мы лишь на рассвете,
            Солнце вяло вставало средь туч.

Как любили мы город наш серый,
Как гордились мы русским стихом…
Так не будем обычною мерой
            Измерять необычный излом.

Мне пустынная помнится дамба,
Сколько раз, проезжая по ней,
Восхищались мы гибкостью ямба
            Или тем, как напевен хорей.

Накануне мучительной драмы…
Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь
Над канавкой из Пиковой Дамы
            Пролетел петербургский лихач.

Было сказано слово неверно…
Помню ясно сияние звезд…
Под копытами гулко и мерно
            Простучал Николаевский мост.

Разошлись… Не пришлось мне у гроба
Помолиться о светлом пути,
Но я верю — ни гордость, ни злоба
            Не мешали тебе отойти.

В землю темные брошены зерна,
В белых розах они расцветут…
Наклонившись над пропастью черной,
            Ты отвел человеческий суд.

И откроются очи для света.
В небесах он совсем голубой.
И звезда твоя — имя поэта
            Неотступно и верно с тобой.