Илья Штемлер - Звонок в пустую квартиру
Редактор — Игорь Сергеевич Кузьмичев — оказался въедливым и дотошным моим ровесником. Этой работой я многим ему обязан, мы остались добрыми товарищами и по сей день.
— Будем редактировать как есть, без миноискателя, — решил он твердо.
1963 год. В Ленинграде проходит очередная сессия руководящего совета Европейского сообщества писателей. Предстоит дискуссия о проблемах современного романа. Молодые литераторы пчелами вьются вокруг насупленного Дома писателей. Обладатели пригласительных билетов ходят, как классики. А как ходят классики, придумывать не надо, вот они, в фойе, в зале: Сартр, Эренбург, Симонов, Твардовский, Федин, Василий Аксенов… Его я заприметил в кафе — в светлом костюме, с фотоаппаратом на шее — воплощение успеха и славы.
— Думай, старик, — Аксенов выискивал местечко, где можно пристроиться с чашкой кофе, — а то поговори с Эренбургом. Он мудрый «ребе», посоветует тебе… насчет этого «душка». Может, просмотрит страницу-две, где этим пахнет.
Я оробел. Сам Эренбург? Аксенов кивнул — он меня представит…
«Ребе» сидел у витринного окна Дубовой гостиной и смотрел старушечьим взглядом на «Аврору», что рекламно плескалась на противоположном берегу Невы.
Аксенов сыграл свою партию до конца. Когда мы приблизились к окну, Эренбург проговорил: «Что у вас там, покажите». Я протянул несколько страниц, которые, как мне казалось, могли подвигнуть воображение читателя к проклятому национальному вопросу. Аксенов ушел, я остался, присев на кромку подоконника. Эренбург бойко и, как мне показалось, по диагонали пробежал текст. В сером засаленном пиджаке, в темной рубашке, из-под мятого воротничка которой выползал тощий язычок темного галстука. Колени остро подпирали ветхую ткань брюк. Худое, прозрачное лицо, покрытое крупными возрастными пятнами, дряблая кожа, белые невесомые волосы без прически придавали классику облик бабушки. Он выглядел намного старше своих семидесяти двух лет…
— Вы подписываете роман своей фамилией? Или псевдонимом? — и в ответ на мои удивленно вздыбленные брови Эренбург добавил: — Ну, в жизни вы Штемлер, а в литературе — Штучкин. — Пергаментные брыли его щек чуть приподнялись, «ребе» улыбнулся. — Шучу, шучу. Что вам сказать? Если они так осторожничают в редакции, не торопитесь реагировать и кромсать свой роман, если вы не… Штучкин. В ближайшие дни, думаю, что-то может измениться. Потерпите. Читайте газету «Известия»…
К окну шагнул молодой человек. Накануне он фотографировал Илью Григорьевича и вот принес фотографии. Эренбург брезгливо просмотрел несколько снимков. Я, пользуясь моментом, попросил на память одну фотографию. И получил. С надписью: «Илье Штемлеру — Илья Эренбург. 63 год, август»…
Бред, думал я, что может измениться в «ближайшие дни»?! А изменилось! Газета «Известия» опубликовала поэму Александра Твардовского «Теркин на том свете». Поэму сочную, мудрую, веселую и, несомненно, политически ориентированную. С определенной установкой — впрыснуть свежую порцию консерванта в усыхающую «оттепель».
Мой роман был подписан к печати. Никто из Николаевичей — ни Борис Полевой, ни Сергей Преображенский — о своих замечаниях не вспоминал…
Роман мы с Граниным «обмыли». Вдвоем. В ресторане гостиницы «Европейская». Я порывался расплатиться за ужин, но Гранин меня одернул: «Вы еще не так богаты. Каждый платит за себя». Пришлось покориться. Каждый платит за себя!
«Быть знаменитым некрасиво», — писал поэт… Но весьма приятно. Мне нравилось наблюдать, как читают роман в метро — «Юность» в то время практически была в руках у всех. Такое состояние длилось три месяца — роман печатался с продолжением в трех номерах.
Через год «Гроссмейстерский балл» вышел отдельной книгой в издательстве «Советский писатель», в суперобложке, с портретом автора и с рисунками Бориса Власова, талантливого художника, славного моего товарища. Борис жил на Васильевском острове, в квартире своего деда — филолога-академика Шишмарева. Квартира была «с изюминкой», особенно необычно смотрелась дача в Комарове. Живопись, лепка, диковинные растения, причудливые деревянные скульптуры — смешные и печальные — сказочные тролли. Все это было делом рук Бориса Власова и его родителей-художников.
Борис умер молодым, от сердечного приступа.
Другая жизнь втягивала меня упрямой воронкой. Хорошо быть при деньгах, хотя они и портят человека. И острее чувствуется их власть, когда, подразнив, деньги вновь исчезают. Всадив гонорар за роман в первый пай за кооперативную квартиру, я вновь «выпал в осадок». Но в другом качестве: теперь я точно знал, что за облаками — небо. А главное, изменилось ко мне отношение в семье — выходит, не зря я жег электричество.
Я работал над вторым романом — «Уйти, чтобы остаться». Известно, что одну книгу может написать всякий, кто владеет алфавитом. Вторую — литератор, все последующие — писатель. Возможно, и так. То, что окружало меня в Пулкове, упрямо манило засесть за новую работу, надо лишь не робеть, интересоваться чужими судьбами…
В начале пятидесятых в Пулковскую обсерваторию был приглашен крупный специалист в области радиоастрономии, доктор наук, профессор Семен Эммануилович Хайкин.
Еще студентом я встречал эту фамилию в учебниках. И вот, спустя много лет, я сижу в автобусе рядом с пожилым человеком в сером костюме. Редкие седые волосы зачесаны назад, освобождая бледный покатый лоб. Светлые глаза с короткими белесыми ресницами, влажные губы, скошенный подбородок. Это и есть легендарный Хайкин.
Идея создания специального отдела радиоастрономии родилась у профессора давно. В конце войны академик Н. Д. Папалекси приступил к исследованию радиоизлучения Солнца. После смерти Николая Дмитриевича экспедицию в Бразилию для первого в мире наблюдения радиоизлучения Солнца во время полного затмения возглавил Хайкин. Он доказал, что радиоизлучения в метровом диапазоне исходят из солнечной короны. Толчок был дан… Там, где классическая астрономия опускала руки, когда сквозь галактическую пыль не могли пробиться световые волны, радиоволны приносили свою информацию.
Хайкин собрал вокруг себя молодых способных ученых. Они приезжали в Пулково из других городов, селились в гостинице, в подвале которой я трудился над выполнением заводского плана. По утрам общественная кухня гостиницы суживалась от снующих постояльцев со сковородками в руках, на которых шипела яичница, с кастрюлями, в которых подпрыгивали пельмени. Огромный чайник, похожий на самовар, был общественным достоянием. Соль в надорванном пакете, выщипанном с одного бока, постоянно лежала на подоконнике. Чайник и соль объединяли «жрецов неба», превращая гостиницу в цыганский табор. А через положенный срок в узких пеналах гостиничных коридоров выстраивались детские коляски, внося абажурную роскошь в официальный протокол гостиничного быта. Но в этой компании единомышленников, как и во всякой нормальной среде, зрели конфликты — профессиональные, интеллектуальные, бытовые, любовные. Порой обнаженные, но больше скрытые, накапливающие мощь… Как-то я попал на обсуждение, что проходило в конференц-зале обсерватории. Меня увлекла не тема — я в ней мало что понимал, — а накаленность обстановки, словно речь шла не о небесных телах, а о наследстве. В глубине ложи скромно сидел Николай Александрович Козырев, доктор физико-математических наук, астрофизик. Сухопарый, высокий, прямой, с аккуратной небольшой головой, которой особую хищность придавали оттопыренные с изломом крупные ушные раковины. Он давно привлекал мое внимание своей юношеской статью, которую не согнули долгие годы ГУЛАГа и гонений, какой-то гордой отверженностью и достоинством. Обычно мы встречались на остановке автобуса, обменивались любезными фразами. С другой стороны ложи сидел академик Александр Александрович Михайлов, директор обсерватории. Маленький, уютный, благополучный, Герой Соцтруда, благоухающий дезодорантом. Сутулость утлой спины создавала впечатление горба под черной тканью пиджака. Михайлов со своей молодой женой-чешкой, собаками и кошками занимал первый этаж флигеля, примыкающего к главному корпусу обсерватории…
