Иван Спирин - Записки военного летчика
Наконец кто-то первый решился шевельнуться и откинул плотно прижатый люк. Внезапный стук сразу вернул нас к действительности, и тотчас же громкие крики, радостные восклицания и громовое «ура» взорвали мрачную, веками никем не нарушимую тишину полюса. Что тут началось! Кто со стремянки, а кто просто с крыльев стали прыгать вниз, на пушистый снежный ковер, такой белый, что следы наших ног казались на нем очерченными углем впадинами. Снег полюса, еще никогда и никем не тронутый снег! Мы топтали его, мяли в руках, расшвыривали ногами. Все словно превратились в ребят. Объятья, поцелуи, поздравления… Кто-то взобрался на торос и салютовал из винтовки. Что-то кричали, пытались запеть…
А вокруг, словно насторожась, попрежнему молчали необозримые, таинственно сверкавшие ледяные просторы. Они, казалось, уходили куда-то очень далеко, сползая с покатой вершины на круглые бока земного шара.
Все это было, кажется, только вчера. А сегодня? Я остановился, огляделся вокруг и невольно рассмеялся.
Как непохожа была теперь наша мирная льдина на ту грозную, которую, мы увидали тогда впервые. За тринадцать дней нашего «хозяйничания» от ее былого величественного и мрачного вида не осталось и следа. Бывший «таинственный и загадочный» полюс превратился теперь в самый обыкновенный советский северный поселок, в котором были даже свои «улицы» и «площадь». Что это были за улицы! Мы законно гордились ими. Широкие, просторные, всегда ярко освещенные бесплатным светом полярного солнца, старательно подметаемые ветром, оформленные в архитектурном стиле, которому не было равного на всем земном шаре! Мы дали им торжественные и громкие названия и строго [115] взыскивали с виновных за путаницу. Все обязаны были твердо знать, что место расположения наших четырех кораблей, выстроившихся парами друг против друга, называется «Самолетной улицей», и так следовало говорить: «иду, мол, на Самолетную улицу отправить радиограмму»…
Вторую улицу, основанную в том месте, где протянулся длинный ряд наших жилых и вспомогательных палаток, мы назвали «Советской». Обширную площадь, образовавшуюся между обеими улицами, безоговорочно наименовали «Красной площадью», а возвышавшуюся в центре ее знаменитую палатку четверки зимовщиков - «Домом правительства».
Целый день в сооруженном нами маленьком городке била ключом полнокровная трудовая жизнь, такая шумная, что нас, казалось, должны были слышать на противоположном Южном полюсе. С утра до ночи скрипели нарты, совершавшие бесконечные рейсы от самолетов к складам, где под шутливые окрики Ивана Дмитриевича Папанина дружные бригады «грузчиков» аккуратно укладывали тяжеленные ящики, бочки и тюки - хозяйство запасливой четверки. Звонко стучали об лед топоры и кирки: это рубили проруби для гидрологических наблюдений. Ревели, изрыгая синий пламень, огромные примусы, на которых дежурные по лагерю готовили нехитрую пищу. У радиоаппаратов вели нескончаемые разговоры с Большой Землей: служебные и родственные, официальные и самые интимные.
Короче говори, наш молодой поселок жил самой обычной советской жизнью - бодрой, хлопотливой и энергичной. Вскоре мы так обжились и привыкли, что расхаживали по нашей льдине совсем как по коридору собственной квартиры, не обращая внимания на романтическое своеобразие окружавшей нас природы. Нам было не до романтики, и мы перестали замечать это своеобразие природы. Тревожная загадочность первых минут на полюсе, казалось, больше не повторится никогда…
Поглощенный всеми этими размышлениями, я незаметно дошел до своей палатки, осторожно извлек из нее «лейку» и, вооружившись лыжами, отправился снимать. «Веселый» резво помчался впереди. Энергично отталкиваясь, я быстро миновал лагерь, намереваясь [116] забраться подальше, туда, где можно было бы найти «настоящие» кадры: мне хотелось удивить нашего кинооператора, невыносимо хваставшегося тем, что в его, мол, кассетах уже давно покоится весь «от края и до края» заснятый полюс.
Вскоре я дошел до гряды торосов, окаймлявших лагерь на манер естественного ледяного холма. За ним простирались еще не «цивилизированные» нами просторы. Перевалив через торосы, я сразу же очутился на снежной целине огромной равнины, изборожденной глубокими трещинами разводий. На голубоватом фоне ледяного поля, похожего на кальку гигантского чертежа, они выглядели, как тонкие, вычерченные тушью зигзаги, отделявшие одну льдину от другой. Меня поразил дикий и живописный вид соседней небольшой, но какой-то особенно прихотливо изогнутой льдины. Вдоль ее резко отчеркнутого трещиной края высились замечательно красивые айсберги самых причудливых размеров и форм. Тут были и плотные кубы, и острогранные треугольники, и величественные пирамиды. Все это было хаотически, словно наспех, нагромождено друг на друга, ослепительно искрилось и сверкало.
«Вот это кадр», - подумал я, торжествуя, и тут же решил, что это как раз то, что мне нужно. До айсбергов, казалось, было не больше километра. Я затянул потуже ремни лыж и пошел вперед. Лагерь скрылся за торосами.
Я приближался к цели. «Веселый» не отставав от меня ни на шаг, оставляя рядом с блестящими колеями лыж ровную цепочку своих следов. Подошел к разводью. На мгновенье перед моими глазами мелькнула глубокая пропасть, на дне которой чернела чистая вода океана, и сделав широкий шаг, я очутился на новой льдине. Теперь очередь была за «Веселым». Но, к моему удивлению, щенок не решался перепрыгнуть трещину и бегал по ее краю, жалобно повизгивая. Вид его выражал полную растерянность: уши прижаты, хвост опущен. Он не спускал с меня глаз и следил за каждым моим движением.
Я вернулся к краю трещины и громко окликнул его. Обычно очень послушный, щенок на этот раз отказался повиноваться. Наоборот, эхо, много раз повторившее мой голос, еще больше напугало его. Он присел на задние [117] лапы, тревожно к чему-то прислушался и вдруг, ощетинясь, зло зарычал и стремительно помчался обратно в лагерь.
Я остался один и почувствовал вдруг странное, ничем необъяснимое беспокойство. Что могло так испугать собаку? Но раздумывать и колебаться было поздно. Я был уже у айсбергов.
Вблизи они выглядели еще внушительней, еще живописней. Холодные, прозрачно-зеленоватые, словно из подкрашенного стекла, они сверкали на гранях всеми цветами радуги и отбрасывали на снег огромные зубчатые тени.
Все это феерическое сооружение казалось вымыслом, эффектным творением талантливого декоратора, решившего поразить зрителей искусно сооруженным ледяным дворцом, о котором мы читали в детстве в волшебных сказках. С любопытством разглядывал я все эти диковинные подобия башен, галлерей и гротов из зеркально-шлифованного льда. Вдруг внимание мое привлек странный заунывный звук. Он напоминал отдаленный вой морской сирены и в окружавшей меня абсолютной тишине звучал тревожно и зловеще, вызывая невольную дрожь. Это ветер со свистом врывался в покой ледяного дворца, хлопал там какими-то невидимыми дверями, выл, стиснутый в лабиринтах узких коридоров.
