Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад
— Алексей Савельич, как вы думаете, кто же теперь у нас будет, может, Левитан?
И это не анекдот.
И вот, наступил этот долгожданный день Победы! Наконец-то прекратилось кровопролитие, кончились ужасы войны. Ведь тогда не знали, кроме самих пострадавших и их близких, что тех самых героев, проливавших кровь на фронтах, повезут эшелонами на восток, где их ожидают еще большие страдания и муки.
9 мая с утра начались бесконечные звонки по телефону. У некоторых, но далеко не везде, телефоны были вновь поставлены, ведь во время войны у всех, кроме очень небольшого числа привилегированных лиц, они были сняты, так же как отобраны радиоприемники. Кто-то звал в Тушино, кто-то еще куда-то. Но я со своим приятелем просто вышла из дома и пошла по переулку, без всякой определенной цели. На Никитской мы увидели не очень стройное и не слишком многочисленное шествие с флагами. Это была едва ли не единственная неофициальная и несанкционированная демонстрация за все время советской власти. Впереди, играя роль распорядителя, вышагивал бойкий школьник, на Манежной площади мы подошли к американскому посольству и приветствовали в его лице союзников. На балконе появились американцы и стали бросать вниз пачки сигарет. Потом мы направились к английскому посольству, затем наш распорядитель предложил пойти и передать привет дружественному народу Югославии. После этого, где-то в начале Кропоткинской, мы отстали от демонстрации, да и вся она начала таять. Вечером люди устремились на Красную площадь. Меня мама не пустила, опасаясь давки, и мы смотрели салют, как и все предыдущие, из окна кухни, обращенной в сторону Манежа.
IV. Впечатления послевоенной поры
Я хочу остановиться на сравнительно небольшом отрезке времени, примерно от 46-го года до смерти Сталина, бывшем во многих отношениях одним из самых беспросветных. Появилось твердое ощущение, в значительной мере связанное с полным крушением надежд хоть на какую-то разрядку атмосферы по окончании войны, что уже никогда ничего не изменится, что террор, как надписи на папках КГБ — хранить вечно, что подарки будут лежать столетиями, что поток поздравлений не иссякнет никогда, что Сталин будет жить вечно. Этими настроениями полон роман «В круге первом», об этом рассуждают в эпилоге герои «Доктора Живаго», об этом свидетельствуют многие воспоминания. Но эти годы пришлись на конец моего отрочества и юность, а ведь известно, что «Были бури, непогоды, да младые были годы…», и поэтому, несмотря ни на что, школьная пора осталась в памяти как яркая и даже светлая. Все чудовищное, все самое страшное в какой-то мере проносилось мимо, как проносились в 48-м году за окнами поезда разрушенные вокзалы, вызывая в памяти недавние бои и кровопролития. И все-таки они проносились мимо, потому что в шестнадцатилетней душе все пело от счастья: я еду в Крым. Да простят мне сложившие голову на этих полях, что не помянула их тогда с благодарностью. Правда, на рассвете, проезжая Сиваш, не могла не думать о том, как у солдат, перетаскивавших на себе пушки, лопались икры. Действительность была гораздо страшнее, даже чем документальные кадры из фильма Тарковского «Зеркало».
Нельзя конечно забывать, что чудом в нашей семье никто не погиб в тюрьме или лагере, хотя дед сидел в камере смертников в 18-м году, но был отпущен. Мама тоже побывала в Бутырках, и ее не однажды вызывали на допросы; все держалось на волоске, но она осталась на свободе, а я благополучно поступила в университет и уже там оказалась в невыносимо мрачной обстановке, сгустившейся до предела в самые последние годы жизни Сталина. Кроме того, я стала старше, а потому острее все замечала. Я попыталась рассказать, как это проявлялось на факультете. Эти впечатления, разумеется, далеко не исчерпывающие, в значительной мере это объясняется тем, что моя внутренняя жизнь протекала вне университета. Были близкие друзья с теми же интересами, вкусами, взглядами на жизнь, что и у меня, — все это нас объединяло и сближало. А нас объединяли и любовь к поэзии и вообще к литературе, многие мальчики сами писали стихи, хотя большинство, если не все, были отнюдь не гуманитарии, восхищение Пастернаком, чуть ли не ежедневные посещения концертов, особенно если исполняли Шопена, увлечение Хемингуэем, через которое прошли многие не только из моего поколения, но и предыдущего, за исключением более снобистски настроенной его части, предпочитавшей Хаксли и Томаса Манна, прогулки по Подмосковью и пешком, и на лыжах, и на байдарках.
Однажды, катаясь в Переделкине вдоль Сетуни, мы остановились, прислушиваясь к заливавшейся по-весеннему синице (но это я забегаю немного вперед), и буквально через несколько дней узнали новое стихотворение Пастернака «…щебечет птичка на суку легко, маняще». В те же дни, на той же опушке, про тех же птиц — это было поразительно, — мне поэтому особенно дороги эти стихи.
Вслед за мной мои друзья потянулись в Коктебель и тоже его полюбили. В начале 50-х в литфонде появилось больше молодежи (мы-то всегда ездили «дикарями»). С некоторыми завязывалась дружба, иногда на лето, иногда на долгие годы. Когда мы отправлялись в горы, к нашей компании любил присоединяться В.А.Каверин, и, по-моему, каждая девица, стараясь привлечь его внимание, втайне надеялась стать прототипом героини его очередной книги, не изжив детское увлечение «Двумя капитанами».
Однажды мы с мамой во время прогулки присели у источника на перевале, и вдруг наш спутник, отец одной приятельницы, начал читать «Волны» — это было неожиданно и радостно, ведь любовь к Пастернаку тогда была чем-то вроде пароля.
По вечерам играли в пятак, в шарады и во многие другие игры, названия которых сейчас никому ничего не скажут. Без конца пели киплинговскую «День, ночь, день, ночь мы идем по Африке», «Просыпается хмурое утро…», конечно же «Бригантину», песенки недавно вернувшегося Вертинского. Многие его имитировали — это было просто поветрие, — а также многочисленные коктебельские, сочинявшиеся Е.Благининой, М.Алигер и другими любителями этого благословенного уголка. И обходились без всякого вина, отчего не становилось менее весело, что, к сожалению, мои дети и старшие внуки никак не хотят понять.
В 53-м году у меня родилась дочка, вскоре тяжело заболела мама, и на последних курсах я появлялась в университете только на занятиях языка и спецкурсах, естественно, что многое при этом могло ускользнуть от моего внимания.
Какое-то облегчение в первый момент по окончании войны все же почувствовали. Ведь это так естественно: кто-то живым вернулся домой, кого-то дождалась семья, хоть и не для всех был тот салют, не для всех та победа. Оставались еще кой-какие отдушины, которые захлопнулись не сразу, происходило это постепенно, а потом уже разразились кампания за кампанией. В 46-м году выпустили маленькую книжечку Пастернака «Земной простор». Зная заранее, что она должна появиться, я каждый день забегала в книжный магазин на Манежной площади и, в конце концов, накупила сразу несколько экземпляров для нас и для всех друзей. Если не считать последних лет, когда можно достать любую книгу (правда из-за непомерных цен сейчас они доступны немногим), это был единственный случай в моей жизни, когда свободно, не с рук, не в букинистическом, я смогла купить сборник Пастернака. Некоторые стихи из него он уже читал, и я их любила.
