«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич
Он мерил благо отечества высшей мерой. И он не ошибался: нам нужно развитие тех христианских истинно-национальных начал, что было обещано светлыми явлениями киевской Руси…”
Гр. А.К. Толстой есть один из самых замечательных русских людей и писателей, еще и доселе недостаточно оцененный, недостаточно понятый и уже забываемый. А ведь меж тем ценить, понимать и помнить подобных ему надо в наши дни особенно. Ведь существование нации определяется все-таки не материальным (так что восхищаться, например, тем, что Россия “будет мужицкой”, по меньшей мере странно). Россия и русское слово (как проявление ее души, ее нравственного строя) есть нечто нераздельное. И не знаменательно ли, что нынешнему падению России, социальному, политическому и всякому прочему, не только сопутствует, но задолго предшествовал упадок ее литературы, когда всякое непотребство стало называться дерзанием, а глупость и истеричность – священным безумием, когда всяческий распад, то есть нечто совершенно противоположное искусству, – сцеплению, устроению, – и всяческие “искания” (то есть как раз то, что не есть искусство и что художник должен скрывать в своей мастерской) были столь бесстыдно прославлены самими же представителями всего этого, – не менее бесстыдно, чем славит себя теперь большевизм, являя таким образом одну из самых характерных черт дикарства, необыкновенно хвастливого, как известно?
Теперь “новое” искусство сменилось новейшим. Вот “поэты-пролетарии”:
Вот “футуристы”:
Вот какие-то “супрематисты”:
Вот “имажинист”, сам себя рекомендующий:
И вот, наконец, опять “крестьянин” Есенин, чадо будто бы самой подлинной Руси, вирши которого, по уверению некоторых критиков, совсем будто бы “хлыстовские” и вместе с тем “скифские” (вероятно, потому, что в них опять действуют ноги, ничуть, впрочем, не свидетельствующие о новой эре, а только напоминающие очень старую пословицу о свинье, посаженной за стол):
Иногда говорят: стоит ли обращать внимание на эту “рожу”, на это “миссианство”, столь небогатое в своей изобретательности, знакомое России и прежде по базарным отхожим местам? Увы, приходится. И тем более приходится, что ведь, повторяю, некоторые пресерьезно доказывают, что именно из этих мест и воссияет свет, Инония.
Инония эта уже не совсем нова. Обещали ее и старшие братья Есениных, их предшественники, которые, при всем своем видимом многообразии, тоже носили на себе печать, в сущности, единую. Ведь уж давно славили “безумство храбрых” (то есть золоторотцев) и над “каретой прошлого” издевались. Ведь Пушкины были атакованы еще в 1906 году в газете Ленина “Борьба”, когда Горький называл “мещанами” всех величайших русских писателей. Ведь Белый с самого начала большевизма кричит: “Россия, Россия – Мессия!” Ведь блоковские стишки:
есть тоже “инония”, и ведь это именно с Есениными, с “рожами”, во главе их, заставил Блок танцевать по пути в Инонию своего “Христосика в белом венчике из роз”. Ведь это Блок писал: “Народ, то есть большевик, стрелял из пушек по Успенским соборам. Вполне понятно: ведь там туполобый, ожиревший поп сто лет, икая, брал взятки и водкой торговал…”
– Конь мой, конь, славянский конь! – восклицал Толстой когда-то:
Теперь ответ на этот вопрос дан: киргизская рука делает свое дело, и перед нами уже не светлый град, не Китеж, а именно он, голый солончак. Но неужели это конец? А если нет, то что дальше? В страшной современности, где возобладал “киргиз”, не найти спасительных указаний, русское слово почти умолкло в этой печенежской степи, где высится Тмутараканский Болван, где “лисы лают на русские щиты” (как лают они, увы, и в эмигрантском стане). При всей своей ничтожности, современный советский стихотворец, говорю еще раз, очень показателен: он не одинок, и целые идеологии строятся теперь на пафосе, родственном его “пафосу”, так что он, плут, отлично знает, что говорит, когда говорит, что в его налитых самогоном глазах “прозрений дивный свет”. При всей своей нарочитости и зараженности литературщиной он кровное дитя своего времени и духа его. При всей своей разновидности он может быть взят за одну скобку, как кость от кости того “киргиза”, – как знаменательно, что и Ленин был “рожа”, монгол! – который ныне есть хозяин дня. Он и буянит, и хвастается, и молится истинно по-киргизски: “Господи, отелись!” И, стоя среди российского солончака, имитируя Пушкина, играя заигранным словечком Герцена, некоторые бахвалятся: “Да, скифы мы с раскосыми глазами!”
Скифы! К чему такой высокий стиль? Чем тут бахвалиться? Разве этот скиф не “рожа”, не тот же киргиз, кривоногий Иван, что еще в былинные дни гонялся за конем сраженного Святогора? Правильно тут только одно: есть два непримиримых мира: Толстые, сыны “святой Руси”, Святогоры, богомольцы града Китежа – и “рожи”, комсомольцы Есенины, те, коих былины называли когда-то Иванами. И неужели эти “рожи” возобладают? Неужели все более и более будет затемняться тот благой лик Руси, коего певцом был Толстой?
Толстой говорил: “Моя ненависть к монгольщине есть идиосинкразия; это не тенденция, это я сам. Откуда вы взяли, что мы антиподы Европы? Туча монгольская прошла над нами, но это была лишь туча, и черт должен поскорее убрать ее без остатка. Нет, русские все-таки европейцы, а не монголы!” Так говорил он не раз, праведно чувствуя, что весь он и как поэт, и как человек, есть порождение Руси славянской, а не обдорской, не киргизской. И не раз возмущался:
Теперь мы среди вящих, неустанных хлопот подобного рода. Будем же крепко помнить о Толстых среди “монгольского” засилья и наваждения!
“Откуда вы взяли, что мы монголы?” В самом деле: откуда это, будто наиболее подлинный образ русского народа есть кривоногий и раскосый Иван с его Инонией, – иначе говоря, с простым, старым, как мир, дикарством, – а не Святогор? “Я мужик, и посему я Русь!” – кричит Иван. Да, но есть мужик и мужик, как сказал толстовский Поток-Богатырь. И след ли Иванам бахвалиться рядом с такими мужиками, как Ломоносов, Кольцов, с такими русскими, как Толстые?
