Владимир Переверзин - Заложник. История менеджера ЮКОСа
Михаил со своей боевой биографией очень подходит на роль козла отпущения. Выпускник Московского института стали и сплавов, очень грамотный и образованный, он перепробовал в жизни много профессий. Был журналистом и фотографом. Написал книгу «Русские добровольцы в Сербии» — там он сам воевал и был ранен. Человек, который добровольно и бескорыстно уехал воевать в чужую страну, чтобы помочь братьям славянам, вызывал у меня уважение. Хорошо разбирающийся в истории, обладающий живым умом и феноменальной памятью, он был интереснейшим собеседником. Человек не от мира сего, он был для меня отдушиной, через которую я мог уйти от реальности. Ему, прямолинейному и не привыкшему ни под кого подстраиваться, было здесь очень тяжело. Мы подружились.
* * *
Быстро проходит первая неделя. Новый этап пополняет карантин двумя новыми лицами. Мы уже знаем, что в следующую среду ожидается большой этап, и всех нас переведут в нижний карантин, для проформы именуемый адаптационным отрядом. Мы с нетерпением ждем этого момента, продолжая оттачивать свое мастерство в строевой подготовке. Если кто-то в строю начинает идти не в ногу, сбивается вся колонна. Молодой парень Саша, осужденный за убийство, получил прозвище, или погоняло, Трояр. Прозвали его так в честь обильно им употребляемого на свободе напитка — жидкости для мытья ванн «Трояр», содержащей до семидесяти процентов спирта. Систематическое употребление этого коктейля приводит к необратимым последствиям. Помимо очевидного влияния на умственные способности происходит следующее: у человека сильно нарушается координация движений. Саша никак не может научиться ходить в ногу, и из-за него сбивается весь строй. После долгих мучений и нескольких собеседований с дневальными, обычно заканчивающихся нанесением легких телесных повреждений, его ставят в последнюю шеренгу. Я не могу сдержаться и подхожу к Виталию, прошу оставить в покое нездорового парня. Просьба моя услышана не была. Очевидно, Виталий был полностью сосредоточен на осуществлении глубоко засевшей в его скинхедовской голове мечте — безнаказанно издеваться над слабыми.
Дневальный прерывает мою беседу с Мишей К. и зовет меня в помещение карантина. Со мной желает побеседовать местная звезда — завхоз карантина Кирилл Саенков. У него свои роскошные апартаменты. Я захожу в отдельную маленькую комнату с телевизором и DVD. Вижу стол, тумбочку, на которой стоит портрет его сына. Кирилл по местным меркам очень крут. Ему, единственному в колонии зэку, разрешено расхаживать по зоне в кроссовках. По словам дневальных, получил он это право в награду за какой-то свой подвиг — от самого заместителя начальника колонии по безопасности и оперативной работе. Кирилл был особо доверенным лицом (или, как я думал, скорее какой-то другой частью тела) администрации колонии. Он всегда сам участвует в приеме этапов и избивает прибывших осужденных.
Чего он только не плел про себя! Я сидел и кусал губы, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Он врал как сивый мерин. «Я капитан ГРУ! Я закончил Институт спецназа Главного разведывательного управления! Я мастер спорта по боксу! Я такой, я сякой…» Он прерывается и великодушно предлагает мне стакан чая и шоколад. Не в силах отказаться, я принимаю его предложение и едва успеваю согласно кивать головой и отхлебывать чай, слушая очередной бред. Он ничего не слышал о деле Ходорковского, но предлагает устроить меня на хорошую должность, сулящую мне спокойную жизнь в колонии. Я, не веря ни одному его слову, отказываюсь. Прием окончен. Дневальные боялись Кирюшу до смерти и, стараясь всячески ему услужить, считали дни до его освобождения. Назар, однажды сводив меня за сигаретами и изучив содержание моего баула, станет выпрашивать у меня спортивный костюм и кроссовки для Кирилла. Мой отказ породит в нем плохо скрываемую злобу, и он еще не раз отыграется на мне.
При приеме этапов дневальные зорко следят за тем, кто во что одет, и выпрашивают, выменивают и выманивают вольные вещи, находящиеся за зоной на складе личного имущества. Многие соглашаются. Моя конфискованная одежда не привлекла ничьего внимания и была мне отдана на руки при отъезде из колонии. Дневальные собирали вещи на освобождение Кирилла, у которого высшим шиком считалось выйти на свободу, приодевшись в зоне. Кириллу оставалось до освобождения несколько месяцев.
Наступает вторник, и меня переводят в нижний карантин. Аслан и Миша остаются здесь. Мы не прощаемся. Мы знаем, что будем часто видеть друг друга на ежедневных маршах. Нам предстоит еще больше года находиться в одном отряде.
Мы с радостью тащим баулы к новому месту жительства. Я точно знаю, что хуже не будет. Мои ожидания оправдываются. Двухэтажное здание адаптационного отряда вмещает в себя несколько спальных помещений для зэков, кабинет начальника отряда, туалет с умывальником, комнату для приема пищи с холодильником и помещение воспитательной работы, где стоит телевизор. В каких-то мелочах стало легче. В тумбочке можно держать минимум вещей, остальное хранится в сумках. Сумки находятся здесь же, в этом помещении, в специальной комнате, куда можно попасть без особых усилий.
На каждой сумке бирка с данными владельца и опись содержимого баула. На каждой шконке — бирка с фотографией, фамилией, статьей и сроком наказания. На каждом зэке — бирка с фотографией и фамилией. Нас очень много, барак переполнен. Шконки стоят впритирку друг к другу, проходы между ними настолько узкие, что я не могу протиснуться даже боком и вынужден залезать на спальное место с торца кровати. После подъема начинается настоящая давка. Время на заправку кроватей ограничено, все толкаются и торопятся. Пробиться к умывальнику с утра я уже не пытаюсь. Зато мне удается это делать почти каждый вечер. В течение дня заходить в спальное помещение запрещено. С утра я распихиваю по карманам мыло, зубную пасту, зубную щетку и туалетную бумагу, кладу пару пакетиков чая. Целый день я таскаю ценный груз с собой, а вечером, после команды «Готовиться к отбою!», когда все зэки бегут в спальное помещение за туалетными принадлежностями, я бегу прямо в умывальник. Иногда мне удается помыть ноги и простирнуть носки. Меня спасают влажные салфетки, предусмотрительно привезенные из СИЗО. Уже лежа в кровати, перед сном, я обтираюсь ими с величайшим наслаждением, экономя каждую салфеточку.
Не проходит и двух дней в адаптационном отряде, как меня вызывают к адвокату. Дневальные с удивлением спрашивают: «А зачем к тебе приезжает адвокат? А сколько это стоит? А какая у тебя была зарплата?» Одному передвигаться по зоне нельзя, и мы с Назаром следуем в дежурную часть. Прежде чем отвести меня в комнату для встречи с адвокатом, дежурный меня обыскивает. Я выкладываю из карманов все содержимое. На столе появляется туалетная бумага, мыло, чай, зубная щетка, ложка, зубная паста, салфетки и носовой платок. У дежурного отпадает челюсть, и он в растерянности спрашивает: «А зачем тебе все это?»
«Как зачем?» — повторяю я его вопрос и представляю, как все это выглядит со стороны. Едва сдерживая смех, я серьезно отвечаю: «Я всем этим пользуюсь». Мне действительно становится смешно от этого всеобщего идиотизма.
Адвокат ко мне приехал для страховки, чтобы лично убедиться в том, что я жив, здоров и у меня все в порядке. Довольный тем, что пропускаю маршировку, я мило беседую с ним на отвлеченные темы и тяну время. Свидание заканчивается. Я старательно раскладываю свои вещи по карманам и в сопровождении Назара возвращаюсь в отряд.
Усталые после маршировки, мужики прогуливаются в локальном секторе. В барак по нужде можно зайти только по разрешению дневального и строго по одному. Искусственно создается очередь. Кто-то мне рассказывает, что в одной из колоний на посещение туалета выдавались талоны! Сейчас, после всего увиденного, я ни секунды не сомневаюсь, что именно так оно и было. Придумать такое невозможно, у зэков на это просто не хватит фантазии.
* * *
Заканчивается очередной тоскливый до тошноты день маршировок, погрузок и разгрузок, бесполезного перетаскивания с места на место песка, цемента и других предметов, а также бесконечных уборок и других идиотских занятий, придуманных в недрах закостенелой системы тюремными психологами, защитившими кандидатские и даже докторские диссертации в ведомственных НИИ. Основы массового подавления сознания были успешно апробированы в тридцатые годы в период массовых репрессий, а сейчас слегка модернизированы и с изощренным цинизмом и лицемерием приукрашены. Каторжный труд тридцатых годов заменен современным рабским трудом.
Эти дни изнурительных воспитательных работ вытягивают из меня душевные и физические силы, причиняя мучительные страдания своей бескомпромиссной неотвратимостью и осознанием собственной беспомощности. Не в силах что-либо изменить, я становлюсь частичкой черной массы зэков, превращавшихся в покорных зомби. Черная убогая униформа, обезличивающая заключенных, завершает замысел тюремных психологов. Постоянное недосыпание, состояние полусна-полубодрствования лишает меня сил к сопротивлению. Но я продолжаю существовать и трепыхаться…
