Александр Русов - Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце
Когда в 1896 году мы с Людвигом приехали в Петербург сдавать вступительные экзамены, я подал заявление на химический факультет Технологического института с надеждой по окончании курса ваук вернуться на инженерскую работу в Баку, поближе к дому. Пожалуй, по топ же причине я начал посещать лабораторию Пилипенко, который работал в области, довольно близкой к нефтехимической, хотя и с биологическим уклоном. Таким образом, мою связь с химией можно считать счастливой случайностью или, скорее, счастливым совпадением, поскольку неоднократное упоминание Виктором Никодимовичем имени знаменитого в студепческой среде Баха сыграло гораздо большую роль в моем выборе, нежели собственно химическая сторона, о которой по совершенной неопытности я имел тогда весьма смутное представление.
Много лет спустя о событиях тех лет вспоминал проректор Ереванского университета Александр Николаевич Медиков. Описывая экзамен по химии, который (по пути в Женеву на II съезд партии) сдавал его вернувшийся из бакинской ссылки сокурсник Богдан Кнунянц, Александр Николаевич отметил, что экзаменовавший Богдана седобородый профессор Павловский, по кличке Козел, терпеть не мог вечно всем недовольную, неряшливую разночинную публику. Пилипенко, сочувствовавший студентам в пору организованных ими беспорядков, вызывал в нем смешанное чувство отвращения, боязни и ненависти. Любого из этих чувств было достаточно для возникновения непроизвольных жевательных движений, будто во рту у профессора постоянно находился недожеванный кусок. Кроме того, Пилипенко занимал большую лабораторную комнату, в которой, не будь его, хозяйничал бы Павловский. Мелочь, разумеется, но мелочь немаловажная.
При всем том профессор был столь искушен в органической химии, что, как всякий хорошо знающий свой предмет экзаменатор, мог представлять реальную опасность даже для самых способных студентов злосчастного доцента.
По счастью, Богдану досталось окисление углеводородов. Он уверенно отвечал до тех пор, пока профессор не принялся стучать сухим своим пальцем по одной из формул.
— Что это вы тут написали?
— Где?
— Вот здесь, под римской цифрой пять.
— Одно из возможных промежуточных состояний окисляемого вещества.
— Промежуточных между чем и чем, позвольте спросить?
— Между углеводородом и его перекисью.
— По-вашему, выходит, что это промежуточное, как вы изволили выразиться, состояние способно затормозить развитие процесса, его породившего.
— В определенных условиях.
— В каких именно?
— Затрудняюсь ответить, профессор.
— Тогда на основании каких же умозаключе-е-ений, — пропел профессор, все более наливаясь краской, — вы написали эту формулу?
— На основании собственных экспериментальных наблюдений.
Саше Мелпкову, русоволосому, голубоглазому шушинцу, который вместе с несколькими другими студентами при сем присутствовал, стало даже страшно за Богдана. Сдерживая гнев, Павловский заметил с издевкой:
— А не кажется ли вам, молодой человек, что выводов из ваших собственных экспериментальных наблюдений может оказаться недостаточно для получения удовлетворительной оценки на экзамене по химии?
Павловский вдруг успокоился, краска сошла с его лица.
— По-вашему получается, — сказал профессор, словно бы стыдясь недавней вспышки, — что такой всеобщий и неумелимый процесс, как окисление, может тормозить сам себя? Получается, — развивал он свою мысль, — что ржавчиной можно бороться с ржавлением, дрожжами — с брожением, что дыхание может не только старить, по и омолаживать организм. Это абсурд.
— Или диалектика?
— Так можно договориться бог знает до чего.
«Его блестящие ответы, — несколько патетически вспоминал Александр Николаевич Меликов шестьдесят пять лет спустя, в год девяностолетия со дня рождения Богдана Кнунянца, — вызвали среди студентов бурные рукоплескания. Все удивлялись его эрудиции и спрашивали друг друга: каким образом за столь короткий срок наш занятый большой общественной работой товарищ сумел подготовиться к экзаменам?»
Приведенный диалог с профессором Павловским я записал как перевод на общедоступный язык того, что было написано твердым карандашом на пожелтевшем листке; бумаги, исходя из предположения, что именно в него тыкал сухим своим пальцем профессор Павловский и что вопросительный знак рядом с наиболее непонятной структурой был также поставлен им.
«Если бы он имел счастье жить дольше, — продолжал свои юбилейные воспоминания Александр Николаевич Медиков, — из него несомненно бы вышел великий ученый».
Ссылки на работы А. Н. Баха, которые в скрытом виде присутствовали на том же листке рукописного химического текста, заставили меня внимательнее взглянуть на старые статьи, опубликованные не только в «Berichte der deutschen chemischen Gesellschaft», но и в санкт-петербургском «Журнале Русского физико-химического общества». Видимо, личность Баха, действительно, не в малой степени определила химические увлечения Богдана. Даже их биографии, которые я попытался сравнить, имели нечто общее, с той разницей, что Алексей Николаевич прожил восемьдесят девять лет, а Богдан — неполных тридцать три, то есть умер в том возрасте, когда Бах только еще начинал свои знаменитые научные исследования у Поля Шюценберже в Париже.
Сходные деревенские впечатления детства. Отец Алексея Николаевича был техником-винокуром, а Мирзаджан Иванович Кнунянц курил тутовую водку в своем ингиджанском саду. Оба хотели видеть своих сыновей учеными. Оба сына стали студентами-химиками. Одного выгнали со второго курса Киевского университета, другого — с третьего курса Петербургского технологического института. Раздвоение между наукой и революцией. Лабораторные занятия органической химией с биологическим уклоном. Полный уход в революцию. (Алексей Николаевич успел вернуться к занятиям химией, а Богдан не успел.) И, наконец, в июне 1903 года, хотя и по разным причинам, оба оказались в Женеве.
Смерть Богдана в тюремной больнице была безвременной и загаданной. Дважды фигурирующий в полицейски к материалах белый порошок неизвестного происхождения, всякий раз обнаруживаемый среди вещей, принадлежавших Богдану, а также следы порошка на красной матерчатой подкладке серебряного кошелька, памятного мне с детства, наводят на мысль о странной связи между ними и опытами учеников доцента Пилипенко. Из-за отсутствия в то время слова «геронтология» область научных интересов пилипенковских сотрудников уместно было бы назвать «мафусаилологией» (при попытке продлить жизнь до 969 лет) или «епохологией» (до 365 лет).
