В. Балязин - Герои 1812 года
Армия Наполеона потеряла в Бородинском сражении убитыми и ранеными более 50 тысяч человек. Среди начальствующего состава французов из строя выбыло 263 человека, в том числе 47 генералов. Русским войскам также был причинен огромный ущерб. Одна первая армия потеряла 38 тысяч человек, в том числе 9252 убитых, а вторря — 20 тысяч убитых и раненых.
Русская армия под Бородином разрушила мечты Наполеона о победе в генеральном сражении. Русские солдаты и офицеры выдерживали натиск французов. На стороне неприятеля было преимущество чисто внешнее: им удалось захватить с огромными жертвами часть поля битвы, но они не решились оставаться на этих позициях и с наступлением ночи покинули батарею Раевского, деревню Семеновскую, Утицкий курган.
Наполеон с присущим ему высокомерием сразу же после сражения известил свое войско о новой победе.
Кутузов, несомненно, считал русскую армию победительницей духа, так как русские солдаты и офицеры одержали внутреннюю победу над врагом, не отступив, не потерпев поражения. Жене он писал: «Я, слава Богу, здоров, мой друг, и не побит, а выиграл баталию над Бонапартом…»
Интересно замечание принца Евгения Вюртембергского, блистательного героя Бородинского боя: «После одного из лучших друзей моих осталось сочинение, в котором содержится много замечательного о Бородинской битве. Оно оканчивается следующими словами: „Говоря по совести, не было причин ни Кутузову доносить о победе императору Александру, ни Наполеону извещать о ней Марию Луизу. Если бы мы, воины обеих сторон, забыв на время вражду наших повелителей, предстали на другой день перед алтарем правды, то слава, конечно, признала нас братьями“».
Хорошо сказано, и тем не менее русские при одинаковых результатах одержали нравственную победу над Наполеоном, поскольку отстаивали от захватчиков свою родную землю.
В Москве праздновали победу. Народ радовался, тысячи людей со слезами на глазах шли к Иверской церкви служить благодарственные молебны. Но вскоре жители столицы узнали, что русская армия отступила к Можайску, и вновь поспешили из Москвы. С утра и до поздней ночи тысячи экипажей стали покидать город. Многие в отчаянии уходили пешком. «По мере отступления наших войск, — писал первый московский ополченец С. Н. Глинка, — гробовая равнина Бородинская двигалась в стены Москвы в ужасном могильном своем объеме. Солнце светило и не светило. Улицы пустели, а кто шел, не знал, куда идет. Знакомые, встречаясь друг с другом, молча проходили мимо. В домах редко где мелькали люди. Носились слухи, что Мюрат взят в плен. Уверяли, будто бы государь в Сокольниках на даче у графа, где Платов имел с ним свидание. Слушали и не слушали; мысли, весь быт московский были в разброде. А между тем под завесою пыли медленно тянулись повозки с ранеными. Около Смоленского рынка, где я жил, множество воинов, раненных под Смоленском и под Бородином, лежали на плащах и на соломе. Обыватели спешили обмывать запекшиеся их раны и обвязывали их платками, полотенцами и бинтами из разрозненных рубашек».
Наутро Кутузов отдал приказ об отступлении. Платова оставили в арьергарде прикрывать отход русской армии. Беннигсену поручили подыскать удобную позицию для последнего, решающего сражения перед Москвой.
Он выбрал позицию между Филями и Воробьевыми горами. Правый фланг ее примыкал к лесу. Можно было предположить, что неприятель, имевший значительное превосходство в стрелках, завладеет лесом и поставит правое крыло в трудное положение. Левый фланг находился на вершине Воробьевых гор; перед ним располагалась равнина, на которой противник мог сосредоточить для атаки около 30 тысяч человек. В тылу всей позиции протекала Москва-река, через которую навели восемь плавучих мостов, однако спуски к ним были очень круты. В случае отступления армия, по всей видимости, должна была бросить артиллерию, обоз и спускаться к реке, к восьми плавучим мостам.
Барклай сделал подробный анализ расположения русской армии, потом показал рисунок позиции, который произвел на Кутузова сильное впечатление. «Он ужаснулся, выслушав меня», — замечает Барклай в своей записке.
Доклад Барклая подвел итог тому, что в течение дня Кутузов слышал и от Мишо, и от Кроссара, и от Ермолова, и от Кудашева…
Командующий 1-й Западной армией практически предлагал дальнейшее отступление, а это, видимо, входило в планы Кутузова.
— В четыре часа прошу собраться на военный совет для решения спорного вопроса, — объявил Кутузов и тут же шепнул на ухо своему любимцу Евгению Вюртембергскому: «Здесь должна помочь себе одна моя голова, все равно, дурна она или хороша».
Совещание, которое должно было решить не только участь Москвы, но судьбу России и Европы, проходило в избе крестьянина Фролова, занимаемой Кутузовым.
Генералы Барклай-де-Толли, Дохтуров, Уваров, граф Остерман, Коновницын, Ермолов, Платов, полковники Кайсаров и Толь прибыли ровно в четыре часа. Беннигсен заставил ждать себя два часа. Не извинившись и не спрашивая разрешения у Кутузова, он открыл совещание вопросом:
— Предпочтительно ли сражаться под стенами Москвы или следует оставить город неприятелю?
— От настоящего совещания зависит не только участь армии и Москвы, но и всего государства, — резко сказал крайне раздраженный Кутузов. — Вопрос, поставленный Беннигсеном, без предварительного объяснения общего положения дел совершенно лишний.
Кутузов подробно описал все неудобства позиции, занятой армией. Он указал, что «доколе буде еще существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор останется еще надежда с честью окончить войну; но по уничтожении армии не только Москва, но и вся Россия будет потеряна».
Михаил Илларионович в конце речи поставил вопрос:
— Следует ли ожидать нападения неприятеля в этой неудобной позиции или оставить неприятелю Москву?
Первым высказался Барклай-де-Толли.
— Оставаться на занимаемой нами крайне неудобной позиции чрезвычайно опасно, — сказал он. — Трудно рассчитывать на победу ввиду громадного превосходства неприятеля, а в случае поражения можно сказать положительно, что вся армия будет уничтожена при отступлении через Москву. Правда, что тяжело и горестно оставлять неприятелю столицу, но если мы только не потеряем мужества и будем действовать с энергиею, то неприятель, завладев Москвою, приготовит себе только гибель. Защищая Москву, мы не спасем России от войны жестокой и разорительной, но, сохранив армию, мы приобретем возможность продолжать войну, которая только и может спасти Отечество.
В конце речи Барклай предложил отступить на Владимирскую дорогу, чтобы сохранить сообщение с Петербургом.
