Герман Гессе - Письма
Томасу Манну
13 октября 1947
Дорогой, глубокоуважаемый Фома Генрихович!
Уже некоторое время я все хотел передать Вам какой-нибудь привет, подать какой-нибудь признак жизни, послать знак памяти и симпатии, ибо мы много о Вас думаем и недавно перечли почти все статьи из «Ответа и отчета», а потом, вдохновленные Вами, опять после долгих лет взялись за «Штехлина» и читаем его по вечерам. А сегодня было и более сильное напоминание о Вас. Мы слушали по радио магнитофонную запись Вашего чтения «Вундеркинда», радовались Вашему голосу и Вашему языку и опять были сильно взволнованы тем, что уже в ранних и даже самых маленьких Ваших произведениях с такой законченностью и точностью предстают не только Ваша интонация и манера, но и необыкновенно верно отмечен центр Вашей тематики и проблематики.
Впрочем, не требовалось ни этой встречи по радио, ни еще какого-либо напоминания, чтобы я с любовью и благодарностью думал о Вас. Мир не очень богат людьми, а тем более коллегами, чье существование и воздействие излучает свет и доставляет чистую радость, а на старости лет все труднее принимать новые явления и типы; тем благодарнее мы за немногих спутников, существование и дарование которых приносит лишь радость…
Эдмунду Наттеру
28.10.[1947]
Дорогой Наттер!
Большое спасибо за твое письмо.
Твой рассказ о проф. Тилике и о твоих сомнениях в этой связи сильно задел меня. Это, конечно, чисто личный вопрос для каждого, насколько он выполнил свой долг и можно ли было требовать последней жертвы именно от него. Передо мной тоже то и дело встают эти вопросы. Звучат они для меня приблизительно так. Во-первых, насколько прав был я, когда во время первой войны считал национализм и патриотизм устаревшими идеалами, которых я уже не могу разделять, и отказался от своей (и так-то не органической) принадлежности к Германии? Во-вторых, способен ли был бы я перед лицом какой-нибудь инквизиторской власти, которая поставила бы меня перед выбором между отказом от своих убеждений и пыткой или расстрелом, сохранить твердость и пойти на смерть, хоть какая-то формула спасла бы меня? Я так же не могу ответить на это, как ты на свои сомнения, ибо самой этой ситуации я не испытал, а жертвы и отказы, которых практически требовала от меня обстановка, я ведь все-таки совершал. Наша совесть – инстанция высокая, но я сомневаюсь в том, что это – глас Божий, и счастье, конечно, что ей противостоит другая инстанция, простой инстинкт сохранения жизни. В твоем случае, конечно, чисто практически разумно сказать, что летом 1944 года план, подобный плану этого профессора, не имел никакой политической ценности; при тогдашнем положении стремиться можно было только к тому, чтобы путем покушения и т. д. и т. д. хотя бы сократить войну и, может быть, спасти еще десяток городов. Офицеры и пытались ведь это сделать. Довольно, жена призывает меня к важным делам, речь идет о жизни и спасении ее единственной сестры в Румынии.
Читательнице
Ноябрь 1947
Дорогая фрейлейн!
Я больной старик, чьих сил уже не хватает на то, чтобы хотя бы прочесть целиком каждодневную почту. Но к Вашему письму надо отнестись серьезно, поэтому попытаюсь кратко ответить.
В моей книге Вы, конечно, нашли много такого, о чем я и сам ничего не знаю. С другой стороны, соответственно Вашей ступени жизни Вы, конечно, многого в книге еще не поняли, в том числе жертвенной смерти Иозефа Кнехта. Он мог бы умно и тонко избежать прыжка в ледяную воду, сославшись на недомогание. Однако он его делает, потому что что-то в нем сильнее ума, потому что он не может разочаровать этого неподатливого мальчика. И он оставляет после себя такого Тито, для которого эта жертвенная смерть человека, стоящего гораздо выше его, будет всю жизнь напоминанием и руководством, сделает больше для его воспитания, чем все проповеди мудрецов.
Со временем, надеюсь, Вы, может быть, тоже это поймете.
Но в конце концов не так уж важно, поймете ли Вы это, я хочу сказать: примете ли умом и одобрите ли эту смерть Кнехта. Ибо смерть эта уже оказала на Вас свое воздействие. Она оставила в Вас, как и в Тито, занозу, напоминание, которого уже нельзя забыть совсем, она пробудила или усилила в Вас духовную тоску или духовную совесть, которые будут оказывать свое действие и тогда, когда Вы забудете мою книгу и свое письмо. Прислушайтесь только к этому голосу, который идет уже не из книги, а из Вашего собственного нутра, он поведет Вас дальше.
Томасу Манну
Баден, 12 декабря 1947
Дорогой господин Томас Манн!
Ничего лучшего в эти скучноватые, сонные недели лечения в Бадене я не мог и пожелать себе, чем письмо от вас, и притом такое приятное и многообещающее, ибо оно сулит мне две чудесные вещи или, во всяком случае, показывает, что они возможны и что Вы сами стремитесь к ним. Обе мне хотелось бы прочесть – одну, полного, завершенного «Круля», уже десятки лет, другую, комментарий к «Фаусту», ad usum Germanorum,[5] тоже не раз в последние годы. О «Круле» нечего и говорить. Вы давно знаете, как люблю я эту фигуру, и понимаете, как я желаю не только себе этого читательского наслаждения, но и Вам дальнейшей занятости этой работой, прелестная интонация и атмосфера которой ведь уже существует, работой, которую я, помимо всего прочего, представляю себе и прогулкой в высокогорном воздухе артистизма, в игре с материей, свободной от злободневных и мрачных проблем. Да пребудут над этим счастливые звезды!
За время, что Вы не получали вестей от меня, я прочел и «Леверкюна». Это великая удача и смелость, не только по постановке проблем и по волшебно светлой, невещественной манере, в какой эта проблематика переводится в область музыки и анализируется там с объективностью и спокойствием, возможными только в абстрактном. Нет, поражает и волнует меня то, что этот чистый препарат, эту идеальную абстракцию Вы не уносите в идеальное пространство, а вставляете в реалистическую картину мира и времени, мира, вызывающего любовь и смех, ненависть и омерзение. Тут много, конечно, такого, за что на Вас обидятся, да ведь это дело привычное. Вы не станете очень уж убиваться. Мне самому после первого чтения внутренний мир Леверкюна кажется гораздо яснее, прозрачнее, кажется куда более упорядоченным, чем окружающий его мир, и мне как раз нравится, что этот окружающий мир представлен множеством фигур, очень многообразно и разнообразно, что в нем есть место и для карикатурных теологов из Галле, и для прекрасного ребенка Непомука, что автор так щедро нас одарил и никогда не теряет хорошего настроения, радости от спектакля.
