Майкл Шелден - Черчилль. Молодой титан
«Первое впечатление, — написала она про Черчилля в своем дневнике, — нетерпимый, полностью неспособный к постоянному упорному труду, эгоистичный, самоуверенный до наглости, с поверхностным умом, реакционер, но наделен личным магнетизмом, большой отвагой и оригинальностью, не в смысле интеллекта, а в отношении характера… Говорит исключительно о себе… Не ссылается на труды ученых… Но его кураж, пылкость и изобретательность, а также традиции могут выдвинуть его далеко вперед».
Только в сентябре Черчилль почувствовал, что начался прилив негативного отношения к идеям Чемберлена. В начале месяца просачивались только слухи о том, что кабинет безнадежно раскололся и что переворот неизбежен. Из всех партий только небольшая часть разделяла взгляды Джо, но еще меньшее число готовы были выступить с критикой. В какую бы сторону ни бросал взгляд Джо, везде он видел представителей партий, сидевших сложа руки. «Подходит момент, когда каждый должен обозначить свои позиции, — призывал он. — И я должен знать, на кого могу положиться». Но какие бы старания не прилагал Чемберлен, ему никак не удавалось добиться полной поддержки кабинета.
11 сентября Уинстон написал матери, что «Джи Си полностью разбит» [14]. А неделю спустя Чемберлен вышел в отставку. Так завершилось его восьмилетняя деятельность министра по делам колоний. Сообщение оказалось весьма некстати, поскольку последовало почти сразу за смертью (в августе) лорда Солсбери — через год после того, как тот стал премьер-министром. И Солсбери и Чемберлен очень долго считались неотъемлемой частью правительства, и сразу смириться с мыслью, что один из них умер, а другого свергли, было довольно трудно.
Джо собирал свои бумаги, прежде чем покинуть кабинет, несколько дней и при этом не выглядел как человек, которого прилюдно высекли. Он и в самом деле думал, что его уход временный — и вскоре он вернется, как только у него получится завершить свою мечту о едином Союзе всех колоний и что задуманное будет легче проверить «со стороны», а не внутри правительства. А Черчилль был убежден, что эра Чемберлена закончилась, и ему уже не подняться, но готов был сражаться и далее до тех пор, пока полностью не добьет противника.
Чтобы ускорить конец, как понимал Уинстон, ему надо бой дать на территории Чемберлена. Один из хулиганов храбро согласился сопровождать Уинстона в его ноябрьской поездке в Бирмингем. Это был лорд Хью Сесил. Ему нравились «дохлые номера», и он считал, что поездка в Бирмингем — абсолютно провальное дело. Конечно, Черчилль осознавал, что его друг находит в поражении «меланхолическое удовлетворение». Однако это только подогревало его чувство юмора, которое он изливал на брата Хью: «Поищи для него более интересное предложение до того, как мы уедем в Бирмингем. А то ты можешь его больше не увидеть».
Местные спонсоры и организаторы митинга готовились к немалым трудностям. Один из делегатов, который принимал участие в этих встречах, сделал заявление прессе: «Нам ни к чему беспорядки, но вполне возможно, что митингу не дадут завершиться». За день до начала встречи на улицах появились специально нанятые головорезы. Надев на себя двойные плакаты-«сэндвичи» с текстами, призывающими рабочих объединиться, они устраивали шествия, чтобы продемонстрировать, насколько опасно противостоять Джо.
Чтобы не повторилась такая же история, как и с выступлением Ллойд-Джорджа, главный констебль выделил сотню полицейских, они должны были поддерживать порядок. Черчилль поинтересовался у Джона Морли — одного из давних друзей Чемберлена, — неужели планируется еще одно нападение толпы? Ответ прозвучал неутешительно. Хотя, по мнению Морли, подобное насилие выглядит ужасно, он уверен, что ничего не будет сделано, пока Джо не сочтет это нужным.
Политический мир затаил дыхание, ожидая, как поведут себя сторонники Джо. Одно дело пощипать перья Ллойд-Джорджу — все еще малоизвестному политику. Но какое наказание последует, если подстрекатели причинят вред Черчиллю — герою Бурской войны или лорду Хью — сыну недавно умершего премьер-министра. Ставки подскочили еще выше, когда в последнюю минуту к двум хулиганам — представителям парламента, присоединился еще один человек. То была Дженни. Не желая оставлять сына наедине с толпой, Дженни приехала в Бирмингем, чтобы встать на сцене рядом с Уинстоном и Хью. Ее появление накалило интригу. Одна из газет заметила накануне митинга: «Сегодня вечером мы ожидаем невероятного».
11 ноября в семь часов вечера толпа протестующих окружила здание городской ратуши. Их собралось более четырех тысяч человек. Полицейские вытянулись цепочкой за баррикадами, чтобы ни один человек без билета не проник в зал. Толпа напирала, предпринимая новые и новые попытки прорваться, но их отбрасывали назад. Разозлившись, кто-то швырнул камни в окна. Стекла посыпались на землю. Остальные все же, подавшись назад, старались произвести как можно больше шума. Они выкрикивали слоганы и пели патриотические песни.
В зале собралось около четырех тысяч сочувствующих. Когда Уинстон и Хью поднялись на сцену, большая часть аудитории встретила их появление ликующими возгласами, размахивая шляпами и носовыми платками.
В самом начале речи некие критиканы («иронично настроенные джентльмены», как отозвались о них в газетах) несколько раз пытались перебить его, но Уинстон сразу выбрал очень верный тон. Он очень уважительно отозвался о Чемберлене, а его спокойный негромкий голос сразу подействовал успокоительно на присутствующих. И хотя шум за стенами не умолкал, постоянно напоминая о возможной опасности, Черчилль не выказывал никаких признаков волнения.
«Сегодня вечером я пришел сюда не для того, чтобы сказать что-то недоброе в чей-либо адрес, — объяснил он сидящим в зале. — Я пришел, чтобы разъяснить, насколько это мне удастся, две важные вещи, и обе они представляют глубокий интерес для Бирмингема. Это вопрос свободной торговли и еще более важный вопрос о свободе слова». Он не стал разоблачать планы Джо относительно протекционизма и вдаваться в технические подробности дискуссии. Вместо этого Уинстон развернул перед присутствующими более широкую картину, объясняя, что крепкие моральные обязательства скрепляют империю крепче, чем экономические и военные интересы. Он высказывался так, как сам видит это, ссылаясь на свой опыт солдата и корреспондента, побывавшего в далеких краях, наделив империализм романтическими чертами — как силы, что объединяет людей для их общего блага. Какой бы ни была реальность на самом деле, Черчилль представил свой образ империи, которая отличалась от той, расчетливой, что намеревался выстроить Чемберлен. Волнующая яркость этой картины завораживала публику.
