Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
Обзор книги Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
Сальвадор Дали
Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим.
A Gala-Gradiva celle qui avance.
ГАЛА-ГРАДИВЕ той, что вела меня вперед.
Ну не гений ли я?
В шесть лет я хотел стать поваром. В семь — Наполеоном. Да и позднее мои притязания росли не меньше, чем тяга к величию.
В дневнике Стендаля приведены слова некоей итальянской маркизы, отведавшей мороженого в знойный летний вечер: «Как жаль, что это не греховное удовольствие!» Так вот, когда мне было шесть лет, есть прямо на кухне было серьезным прегрешением. Входить в эту часть дома мне было запрещено родителями. Помню, часами, глотая слюнки, я улучал момент, чтобы проникнуть в святая святых, место безумных наслаждений. И, наконец, прорывался туда, преследуемый криками служанок… И, рискуя и задыхаясь, хватал то ломтик сырого мяса, то жареный гриб, испытывая такую радость и невыразимое счастье, что одно это усугубляло вину.
Все остальное мне позволяли. А вот входить на кухню — ни-ни. Я писался в постель чуть ли не до восьми лет — только ради своего удовольствия. В доме я царил и повелевал. Для меня не было ничего невозможного. Отец и мать разве что не молились на меня. На день Инфанты я получил среди бесчисленных подарков великолепный костюм короля с накидкой, подбитой настоящим горностаем, и корону из золота и драгоценных камней. И долго потом хранилось у меня это блистательное (хотя и маскарадное) подтверждение моей избранности. Помню: служанки бдительно следили, чтобы запрет не нарушался, и чуть что — прогоняли меня… И вот я стою как вкопанный в полутьме коридора, одетый в свое королевское платье, в одной руке — скипетр, в другой — вздрагивает хлыстик: вот я их сейчас отхлещу, этих скотин, будут знать, как смеяться надо мной! Такие сцены разыгрывались, как правило, ближе к полудню — в тот томительный летний час, когда в спертом воздухе рождаются миражи. Я прячусь за приоткрытой дверью кухни и слышу, как скачут за мной галопом эти женщины-животные с красными руками, вижу их могучие крупы, встрепанные гривы. Из полуденного зноя и смутного шума обеденных приготовлений ко мне доносится кисловатый дух женского пота, виноградных ягод, топленого масла, выдранного из кроличьих подмышек пуха, почек и майонеза — предвосхищающих аромат еды — и все вместе сливается в какое-то подобие конского запаха. Белок разбитого яйца, сверкающий как луч солнца, пробивается сквозь клубы дыма и тучи мух и блестит точь-в-точь как пена, что сбивается на губах исхлестанных в кровь лошадей после долгого пыльного бега. Как уже говорилось, я был избалованным, испорченным ребенком…
Мой брат умер от менингита семи лет, года за три до моего рождения. Отчаявшиеся отец и мать не нашли иного утешения, кроме моего появления на свет. Мы были похожи с братом как две капли воды: та же печать гениальности (Позже, в 1929 году, у меня появилось четкое осознание своей гениальности, и оно так укрепилось во мне, что не вызывает никаких так называемых возвышенных чувств. И все же должен признать, что эта вера во мне — одно из самых приятных постоянных ощущений), то же выражение беспричинной тревоги. Мы различались некоторыми психологическими чертами. Да еще взгляд у него был другой — как бы окутанный меланхолией, «неодолимой» задумчивостью. Я был не так смышлен и, видимо, взамен наделен способностью все отражать. Я стал в высшей степени отражателем из-за своей «искаженной полиморфности», а также феноменальной отсталости в развитии; запечатлев в памяти смутные райские воспоминания грудного младенца — эротического происхождения, я цеплялся за удовольствия с безграничным упрямством эгоиста. И не втречая сопротивления, становился опасным. Как-то вечером я до крови исцарапал булавкой щеку моей дорогой кормилицы — только за то, что лавка, куда она меня водила покупать мои любимые лакомства, была уже заперта. Итак, без сомнения, я был жизнеспособен. Мой брат был только первой пробой меня самого, вплотившегося в невозможном, абсолютном избытке.
Сегодня мы знаем: форма всегда есть результат инквизиторского насилия над материей. Пространство давит на нее со всех сторон — и материя должна упираться и напрягаться, хлестать через край до предела своих возможностей. Кто знает, сколько раз материя, одушевленная порывом абсолютного избытка, гибнет, уничтожается? И даже куда более скромная в своих притязаниях, более приспособленная материя сопротивляется тирании пространства, согласуясь с сутью своей оригинальной формы. Есть ли что-либо легче, вольнее, фантазийнее цветения минеральных кристаллов? Но и они — продукт принуждения более концентрированной «коллоидной среды», которая, мучая их, заключает в жесткую структуру. Самые совершенные, самые воздушные разветвления — всего лишь график агонии, отчаянных мук, последних вздохов материи, которая умирает, но не сдается, последнее цветение мира минералов. Но и для розы закон тот же! Каждый цветок распускается в неволе. Свобода бесформенна. Морфология (слава Гете, изобретшему это слово в восторге перед творческой бесконечностью Леонардо) — так вот, морфология открывает нам, что наряду с триумфальным царством жесткой иерархии форм есть более анархические, более разнородные тенденции, раздираемые противоречиями.
Так узкие и ограниченные умы были опалены кострами Святой Инквизиции, а разнородные и анархические души несли на себе отсвет высокого огня своей духовной морфологии. Брат мой, как я уже говорил, обладал неодолимой задумчивостью уникального свойства, неспособной к изменчивости, гнетущей самое себя. Я же, по контрасту, был полиморфным искажением, живучим и анархическим. Все мои сознательные действия выражались в чревоугодии, и все мое чревоугодие становилось сознательным действием. Все меня видоизменяло, ничто меня не изменило. Я был вялым, трусливым и противным. В суровости испанской мысли моя натура искала высшее проявление полнокровных, изощренных и прихотливых кристаллов своего неповторимого гения. Родители окрестили меня Сальвадором, как и брата. И — по значению имени — мне было предназначено ни много ни мало как спасти Живопись от небытия модернизма, и это в эпоху катастроф, в той механической и обыденной вселенной, где мы, к счастью и несчастью, живем. Если бы я мог попасть в Прошлое, Рафаэль и иже с ним казались бы мне истинными богами. Наверно, я единственный, кто понял, почему сегодня невозможно приблизиться хотя б ненамного к совершенству рафаэлевских форм. Мое собственное творчество кажется мне большим несчастьем. Как бы я хотел жить в эпоху, когда ничего не надо спасать! Но, возвращаясь в Настоящее, почитаю благом, что, оценивая многих мастеров гораздо выше себя, я тем не менее ни за что на свете не желал бы поменяться местами ни с кем из живущих ныне.
