Эрик Перрен - Маршал Ней
Пресса тоже подделывает его последние слова: «Солдаты, цельтесь точнее!» — воскликнул он в последний миг, по крайней мере, так утверждает «Журналь де деба». Парижане смакуют невероятные слухи и самые безумные выдумки. Нашёптывают, что Наполеон встал во главе армии турок и американцев. Нея в одно и то же время якобы видели в Испании, в Италии, в Тулоне, Гренобле и Лионе. Рассказывают также, что герцог Веллингтон приказал инсценировать казнь, и маршал Ней бежал в Америку. «Замалчивание — самое жестокое наказание», — считал Паскаль. Герой исхода из России избежал забвения и грустной участи славного воина, который может рассчитывать лишь на незаметную конную статую в каком-нибудь сквере. Наполеон, личность огромного влияния, побеждает в своей последней битве, битве за будущие поколения, он оставил в мире неизгладимый след. Подобно тому как этот Юпитер возводит себе Капитолий на острове Святой Елены, казнь Нея вызвала бурю, которая угрожает восстановленной королевской власти. Произнесённые шёпотом слова, подхваченные ветром, поддерживают культ Наполеона, подобно тому, как эхо разносит стук копыт лошади, пустившейся в галоп. И хотя Ней остаётся тем, кем он был всегда, — инструментом, звуки музыки с его похорон вплетаются в симфонию, сочинённую во славу Наполеона.
Напыщенный Альфонс деЛамартин с пафосом сообщает: «Ней прикрыл грудь правой рукой, показывая палачам, где теплится жизнь».{6} А живописец Жан-Леон Жером, мастер жанровых сцен, изобразил упавшего Нея, по щеке которого текут кровавые слезы. Так же как в «Войне и мире» воспевается военный гений Кутузова, русского Кунктатора, как назвала его мадам де Сталь, Сегюр представит в своем творчестве главную воинскую заслугу маршала Нея — отступление из России. Сегюр — это Толстой Храбрейшего из храбрых.
Июльская монархия примет многих военачальников, уволенных из армии при Реставрации, и откроет многим маршалам Империи дорогу к самым высоким государственным должностям. Режим Луи-Филиппа, у которого хватило ума, чтобы должным образом отнестись к праху Наполеона, не преминет также реабилитировать князя Москворецкого. В 1840 году в сельской местности, где были живы надежды на скорое восстановление Империи, бродячие коммерсанты торговали наивными картинками с изображением маршала, стоящего на мосту в Ковно с ружьём в руках либо сражающегося в битве при Ватерлоо, где он ещё угрожал неприятелю обломанной шпагой. Простые и наивные картинки волновали народную душу.
На следующее утро после Ватерлоо молодой поэт, подросток тринадцати лет с большим будущим, Виктор Гюго сочинил незатейливую песенку, где восхвалял битву спасения и отмщения, во время которой было покончено с гонителем свободы в сером сюртуке. Подросток не скрывает радости, узнав, что Ней, коварный маршал, как он его называет, приближается к смерти{7}. Излив свою «вандейскую» горечь, Гюго возвращается к Храбрейшему из храбрых в «Отверженных», к Нею, которого он изображает ревущим в пучине Ватерлоо. Он так же силён, как товарищи Мариуса на баррикаде на улице Шанврери. Теперь перед нами апокалиптический персонаж, которого поэт росчерком пера помещает в абсурдную ситуацию: «Ней, вне себя, величественный в своей решимости принять смерть, подставлял грудь всем ударам. <… > Весь в поту, с пылающим взором, с пеной на губах, в расстёгнутом мундире, с одной эполетой, полуотсечённой сабельным ударом английского конногвардейца, со сплющенным крестом Большого орла, окровавленный, забрызганный грязью, великолепный, со сломанной шпагой в руке, он восклицал: “Смотрите, как умирает маршал Франции на поле битвы!” <… > Несчастный, ты уцелел, чтобы пасть от французских пуль!»{8}
«Смертный приговор был наказанием, но не бесчестьем», — так граф де Шамбор поддержал аргумент защитников Реставрации, в соответствии с которым в истории героический князь Москворецкий останется на пьедестале, как и потомки рода Монморанси, сохранившие свою славу, несмотря на то что в 1632 году герцог, носивший то же имя, был обезглавлен по приговору парламента Тулузы.{9} В противном лагере ситуация видится иначе.
В соответствии со своими политическими взглядами, в книге, о которой никак нельзя сказать, что она прошла незамеченной в канун провозглашения Второй Республики, приверженец социалистических идей Луи Блан пишет по поводу казни маршала: «В этой ужасной казни особенно поражает то, что она свершилась совершенно буднично, в ней не было ничего торжественного. Ней был расстрелян в глухом месте солдатами, которые прикрывались приказом правительства, испугавшегося собственной жестокости».{10} Очевидно, что здесь полемист Блан побеждает Блана-историка. Представляется уместным напомнить, что за попытками государственного переворота, подготавливаемыми Кадудалем и Мале в эпоху Империи, следовала «юридическая бойня», несопоставимая по размаху с несколькими официальными репрессиями Бурбонов после Ста дней. Даже если Белый террор не красит Реставрацию, некоторые пристрастные комментаторы преувеличивают его ужасы.
Представлял ли маршал Ней шок, который вызовет его казнь у соотечественников? Возможно. Он, который так часто бывал озабочен своим успехом, своей репутацией, ещё вчера отвергнутый, родившийся в бедности, завидовавший дворянам, проникшийся кастовыми предрассудками, он, которому ничто не предвещало места в Истории, всё же добился славы благодаря собственной храбрости и презрению к смерти. Человек, который сегодня отдаёт свою жизнь за императора, становится жертвой и символом, написав собственной кровью последнюю страницу наполеоновской эпопеи.
Живительный путь, вехи на котором вызывают восхищение: маршальский жезл, один из тех, которыми в 1804 году были награждены четырнадцать военачальников, сражения при Эльхингене, Йене, Эйлау, Фридланде, Москве, героическая переправа через замёрзший Днепр, вызвавшая удивление и восхищение русских генералов, — вот путь, который привёл к зловещему 7 декабря 1815 года.
Крепкий, здоровый мужчина, находящийся в свои сорок лет в самом расцвете сил, у него волосы с заметным рыжим оттенком, лицо, на котором оставили след военные кампании в разных концах Европы, голубые глаза и волевой подбородок. Решительным и уверенным шагом он спускается по лестнице, ведущей в парадный двор Люксембургского дворца. Кажется, что, проснувшись, он решил прогуляться поутру, чтобы спокойно подумать о предстоящих сегодня делах, как будто впереди у него обычный день. Напрасными будут поиски признаков страха у человека, который знает о цели этой «прогулки». Перед нами последние минуты маршала Нея, спасшего шестьдесят тысяч французов в Русской кампании. Он поднимает голову, погода мрачная и холодная. «Невесёлый денёк»{11},[3] — констатирует с улыбкой Ней и идёт к карете, ожидающей его у ворот сада.
