Алэн Польц - Женщина и война
Они выглядели совсем не так, как венгерские или немецкие солдаты. Может, из-за облепленных снегом капюшонов и красных звезд на меховых шапках, видневшихся из-под них; но и лица у них были другие. "Русские!" воскликнула я, вскочив, и показала в окно. Из соседней комнаты вбежали Фёрштнер и двое французов.
В следующую секунду дверь была выбита сапогами, и в проеме, весь в снегу, появился солдат с автоматом наперевес. Ствол он по очереди наводил на каждого из нас, без единого звука. Каждый раз я смотрела не на дуло автомата, а на того, в кого он целился. Все менялись в лице, у кого-то глаза широко раскрывались, у кого-то сощуривались... но не только это. Было и другое. (Мне потом часто приходилось наблюдать эту игру страха на лицах.)
На секунду настала изумленная тишина. Потом нас о чем-то спросили по-русски. Мы не понимали.
Фёрштнер принялся объяснять, испуганно, но на чистейшем немецком языке, что мы - дипломатический корпус и так далее. Он сильно побледнел. Я испугалась: идиот, кому же он тут по-немецки толкует? И перебила его. "Венгерски", - сказала я, показывая на нас. "Евреи", - показав на Фёрштнера. "Руски сольдат добре. Немецки не добре". Услышав это, они немного смягчились.
Нас согнали в угол. Спрашивали, есть ли оружие? "Нет". Вбежали несколько солдат, начали обыск. В считанные секунды они перевернули дом вверх дном, все перетрясли, разбросали, прочесали. Потом обыскали всех нас. В кармане у француза нашли пистолет. "Зачем он тебе? За это - расстрел". Теперь я увидела страх на лице у француза. Тот самый страх.
Их части с боями прошли всю Румынию, и они немного понимали по-румынски. Мы быстро об этом догадались, и я стала переводить. (Я сказала им, кто мы такие, но их это не интересовало.)
Еще не увели француза, а в дом уже втащили венгерского солдата, одного из тех, кого мы приютили. В кармане у него обнаружилось какое-то удостоверение. Не знаю, что это была за бумага, мне не дали на нее посмотреть. Переводить было не нужно, потому что этот рослый, бравый парень с добрым, типично венгерским лицом вдруг бегло заговорил по-русски. Но по его напряженному виду чувствовалось, что его обвиняют. Он мучился, маялся, но, видимо, оправдаться было нечем. Его увели. Из-за дома послышались три коротких, отрывистых хлопка. Янош кивнул мне, когда я вопросительно взглянула на него: сейчас - убили. Потом увели и француза (на следующий день он вернулся - бледный, разбитый).
Все произошло чрезвычайно быстро. После этого на нас никто больше не обращал внимания. На нас смотрели как на неодушевленные предметы. А мы натыкались на них на каждом шагу, ведь в каждую комнату набилось человек по тридцать - сорок. Невозможно было пошевелиться. Всем хотелось согреться. Не успели мы глазом моргнуть, как конюшня была переполнена, да и в саду, под деревьями, были привязаны лошади, покрытые шинелями, маскхалатами, одеялами. В том числе, конечно, и нашими, стегаными. Они брали все, что было в доме; им даже не приходило в голову, что это - чужое. Если мы сидели или стояли, они нас не трогали - если только им не нужно было именно это место. Тогда нас просто отталкивали в сторону с величайшим равнодушием и безразличием. Ночью мы сидели на корточках в углу или спали втроем на одном матрасе. Как ни странно, матраса нашего они сторонились. Если иногда и присаживались на краешек, то ложились на него редко.
Однажды вечером, еще в первые дни, Мина вошла и сказала: "Представляешь, они притащили тушу косули из нашей кладовки и всю разделали. Двое солдат провертывали мясо (у нас было две мясорубки), третий взял немного снега, протер им пол и прямо там, на полу, начал месить фарш. Он засучил рукава гимнастерки, руки у него до запястий - черные, а выше белые".
Мясо они готовили так: солили, приправляли чесноком и лавровым листом, потом поджаривали в жиру большие овальные котлеты. Естественно, вся эта уйма людей моментально уничтожила наше драгоценное замороженное мясо. Но они ели все, что попадалось под руку. Я не видела у них ни мешков с провизией, ни полевых кухонь. Казалось странным, что, в отличие от венгерских и немецких солдат, они не носили с собой ничего, кроме личного оружия. За голенищем у них были ножи. Заплечных мешков или сумок просто не имелось. Одеяла им были не нужны, потому что в своей ватной стеганой одежде и меховых тулупах они могли спать хоть прямо на снегу.
Тем же вечером офицеры{3} позвали меня к своему столу, хотели, чтобы я поела с ними. Положили на тарелку три здоровенные мясные галушки. Мами тоже угостили, но ей стало нехорошо, она вышла на улицу, и ее стошнило. После недолгих колебаний я съела половину. Другую предложила Яношу, но тот отказался. Мясо, надо сказать, было неплохое. После ужина я поспешила разыскать Мину и сказала ей, что ела те котлеты. Мы так смеялись, что солдаты подозрительно косились на нас: что с нами такое? Янош сердился. Собственно говоря, никогда, ни на секунду у меня не возникало мысли, что среди стольких мужчин кто-то может посмотреть на меня как на женщину, и я ходила среди них без опаски, непринужденно, невзирая на обстановку. Как и Мина, Марианна, Клари.
Мами и Лапочка стали нелюдимыми, психика их расстроилась. Лапочка больше не обращала внимания на собак.
Вообще-то, трудно даже вспомнить, в какой обстановке мы жили. Не было ни минуты покоя, тишины. Народу в доме - как в переполненном трамвае. Спали все кто ночью, кто днем, сидя на полу, прислонившись друг к другу. Спали и мы, но никогда - по-настоящему.
Днем и ночью приходили и уходили все новые солдаты. Отряды тоже сменяли друг друга. Дни слились в какой-то странный, туманный, тяжкий сон.
Вода в колодце иссякла. Еду готовили на талом снеге. Сначала давали пить лошадям и только потом пили сами. Конечно, все это вместе с ними терпели и мы. Уже давно мы не мылись. Негде было, не было ни воды, ни подходящего случая. Ели мы то же, что и они. Мы все время были в полусне, даже когда спали. Часто вспыхивали ссоры, иногда слышались крики, брань.
Приходили все новые и новые солдаты. Были среди них и погрубее. День за днем мы ждали, что они уйдут и мы избавимся от них. Однажды дом неожиданно опустел. Я сделала уборку, мы разместились. Тогда пришли румынские солдаты. Когда я заговорила с ними по-румынски, они со слезами бросались мне на шею, целовали руки. Они умоляли, чтобы им дали поесть. И сейчас душа болит оттого, что я дала им только хлебных корок. Но и за них они благодарили со слезами. Провизия у нас была на исходе, а припрятанное я доставать боялась.
В лесу, у скал мы еще в начале нашего пребывания здесь закопали бидон жира. Это был неприкосновенный запас.
Позже я не раз собиралась вернуться туда, отыскать его - в голодные военные, а потом и мирные дни.
