Георгий Косарев - Сердце прощает
- Нет причины веселиться, - сказала Люба.
- Я понимаю. Война, - ответил Штимм. - Но жизнь, молодость сильнее войны... А знаете, мне тоже не очень весело, хотя сегодня день моего рождения.
- И сколько же вам исполнилось?
- О, уж двадцать два! Это закат моей юности, - улыбнулся Штимм.
- Поэтому вам и невесело? - простодушно спросила Люба.
Солнце уже скрылось за стеной леса. Над деревней быстро сгущались сумерки. Аккордеон умолк, девчата разошлись по домам, улицы опустели, но Люба этого не замечала. Когда они вернулись к школе, Штимм остановился и, приблизив к Любе свое лицо, очень тихо сказал:
- Может быть, вы согласитесь зайти ко мне?
- Зачем?
- Вы меня боитесь?
Она подумала и кивнула.
- Почему? - спросил он. - Я для вас приготовил маленький сюрприз, если вы его возьмете, вы подарите мне большую радость в день моего рождения... Пожалуйста, всего на одну минуту, на одну-единственную минуту!
Дальше все было как во сне. Любе хотелось изо всех сил крикнуть: "Нет!" - но она словно лишилась голоса: ей хотелось бежать прочь, домой, но ноги почему-то шли не в ту сторону.
- Только на одну минуту, а потом я провожу вас домой, домой к маме... на одну минуту, - шептал Штимм, вводя ее в свою комнату и крепко прижимая к себе...
...Открыв глаза, Люба долго не могла понять, где она и что с ней. И вдруг все происшедшее встало в ее памяти с беспощадной резкостью, будто с глаз мгновенно спала пелена. Она почувствовала, как от ужаса, от стыда леденеет сердце. "Скорей, скорей бежать, хоть в огонь, хоть в омут - все равно куда, только бы скорее избавиться от этого позора!" - мысленно твердила она, а перед глазами проносились необъяснимые сцены того, что было.
Как могло это произойти, как она переступила порог квартиры немецкого офицера? Какой дурман нашел на нее?
Вначале ей показалось, что Штимм поцеловал ее щеку просто в знак благодарности: она согласилась войти к нему на одну минутку, как он просил. Да, он на самом деле приготовил для нее сюрприз. Он показал ей ее увеличенный портрет, сделанный на прекрасной бумаге и наклеенный на золотистый картон; она была так хороша собой на этой подретушированной фотографии, что невольно улыбнулась.
Не поддайся она этой слабости, и не было бы всего остального. "Мамонька, родная!" - простонала она, уткнувшись лицом в колени. Перед ее мысленным взором промелькнули лица дорогих ей людей: Виктора, которого она, казалось, так горячо любила, встревоженной и опечаленной матери, озабоченного, со скрытой, сдержанной нежностью отца, когда его провожали на фронт...
"Возьмите ваш прекрасный портрет, - сказал ей Штимм, - и позвольте мне на прощанье - перед тем, как вы вернетесь домой, к маме, сказать вам всего три слова... Можно?"
И снова он смотрел в ее глаза. Этот взгляд пугал ее. Она догадывалась, что за слова готовит он сказать ей.
- Сегодня мой день рождения, и я позволил себе некоторые вольности... Я не должен был признаваться вам, Люба, в своих чувствах, но это оказалось выше моих сил. Я люблю вас, я полюбил вас с той самой минуты, как только повстречался с вами, и я буду любить вас до конца своей жизни...
Люба была ни жива, ни мертва. А он уже стоял перед ней с двумя рюмками. "Кто знает, может быть, он погибнет на войне, но он будет хранить в своем сердце ее милый образ, носить его в себе до последней минуты своей жизни..." Он говорил ей эти слова, и в его глазах светилась то грусть, то волнующее беспокойство, а в вытянутых руках еле держались две небольшие рюмки, наполненные словно крепким чаем. "Поздравьте меня, милая Люба... меня всегда в этот день поздравляла сестра Эльза и моя мама... Это совсем нестрашно, один глоток, я верю, что он принесет счастье!.."
И она выпила. У нее перехватило дыхание, обожгло грудь... Через минуту у нее странно и весело закружилась голова, и вместо того чтобы идти домой, она почему-то села на стул, и перед ней незаметно появилась полная рюмка с тем же огненным "чаем". Из какого-то упрямства, из желания сделать кому-то назло, может быть, больше всего этому Штимму, Люба сказала, что ничего не боится, ни немцев, ни этого жгучего вина, ни его, Франца Штимма...
- Мама! - закричала Люба в голос.
- Дорогая, успокойся. Уже утро. Сейчас показываться тебе на улице нельзя, - сказал Штимм, выходя из-за занавески. Он был одет в светлую шелковую пижаму. Лицо его было розовым, свежим. Видно, он только что побрился: от него веяло одеколоном.
- Что вы со мной сделали? - захлебываясь в слезах, прокричала она.
- Это любовь. Настоящая любовь... Я люблю тебя, я никогда тебя не оставлю, - сказал Штимм, нежно обнимая ее.
Глава двенадцатая
Полицай Степан Шумов, охранявший квартиру Франца Штимма вместе с немецким патрулем, первый досконально пронюхал о том, что случилось там, внутри, за затемненными окнами. Приоткрытая им тайна немедленно пошла гулять от избы к избе, от колодца к колодцу, по всему селу. Бабы охали, вздыхали и на все лады судачили о происшедшем, выворачивали всю подноготную семьи Зерновых.
Усталая после работы на ремонте дороги, Марфа, придя домой, не обратила внимания на отсутствие дочери. До поздних сумерек Коленька с ребятами играл возле соседской избы, не возвращалась и Люба. "Наверное, у подружек заболталась, поди, скоро придет", - думала Марфа. Наступила полночь. Немцы произвели, как обычно, круговой обстрел местности. Делали они это каждый раз в двенадцать часов ночи, поливая пулеметным огнем опушки леса, овраги, дальние и ближние подступы к деревне. А дочь словно канула в воду. Марфа огородами сбегала к соседкам, но те ничем утешить ее не смогли. Всю ночь не смогла она заснуть. Уложив Коленьку, она то и дело подходила к окну, всматривалась в улицу, выходила во двор и прислушивалась к малейшему шороху.
А утром, когда черная молва докатилась до нее, Марфа ахнула и побелела, как полотно. А сердце на что-то еще надеялось, рвалось на помощь попавшей в беду. И Марфа, словно очумелая, что есть мочи понеслась разыскивать дочь. Теперь лицо у нее горело от прилива крови.
Возле школы Марфу остановил часовой. Она объяснила, что ей необходимо видеть офицера Штимма. Однако солдат, не обращая внимания на ее слова или не желая вникать в их смысл, навел на нее автомат и прокричал свое: "Цурюк!" - "Назад!" Марфа не отступила и тоже крикнула:
- Дочка моя, Люба, дитя, как там у вас - кинд, кинд у офицера Штимма!
Солдат на мгновение задумался, напряженно наморщил лоб, что-то соображая, потом спросил Марфу:
- Муттер? Мамка?
В то же время с шумом распахнулось окно, и в нем показалась Люба.
- Мамочка, дорогая! - закричала она.
Марфа растерянно уставилась на дочь и появившегося рядом с нею белокурого офицера. Она стояла ошеломленная и не знала, что делать. Ноги у нее подкосились, горло сдавила спазма, тело судорожно передернулось. "Значит, все так и есть, как говорили. Потаскуха, продажная шкура!.."
