Соломон Штрайх - Ковалевская
Занимали неудобную комнату, питались скверно, развлечений не было никаких; даже любимый театр был заброшен. Софья Васильевна целые дни сидела за вычислениями и так измучила себя, что скоро совсем расстроила здоровье. Она похудела, глаза смотрели грустно и печально. Настроение ухудшилось обстоятельствами фиктивного брака. То, что казалось Софе таким заманчивым, таким романтичным в ее союзе с Владимиром Онуфриевичем, обернулось теперь другой стороной. С одной стороны, родители сердились за ненормальность ее семейных отношений, с другой, — неловко и перед Ковалевским, которому за его трогательную самоотверженную любовь она не могла сказать ласкового слова от всего сердца. А себя жалко до слез: как нелепо проходит молодость! Сильно надоедали также постоянные расспросы соотечественников, наблюдавших нежное отношение Ковалевского к жене и холодность Софьи Васильевны к нему.
«Иногда на Софу набегала волна нежности к Владимиру Онуфриевичу. В эти редкие моменты она вела себя так, как-будто никогда не раскаивалась в своем замужестве, как будто привыкла всегда делить с Ковалевским все свои чувства и переживания. Тогда она позволяла Владимиру Онуфриевичу при посторонних расчесывать ей волосы, поправлять туалет и т. п.
Сплетни о Ковалевских перекатывались по всем европейским университетским центрам, где учились русские, попадали в Россию и причиняли огорчения родным фиктивных супругов.
В. О. Ковалевский часто жаловался брату на страддания, испытываемые им и Софьей Васильевной от их семейного положения. Но он обманывал себя самого, когда старался уверить Александра Онуфриевича, что влюбленность в Софу уступила место спокойной привязанности. Все знавшие тогда Ковалевского утверждали что он страстно любил свою фиктивную жену и не мог думать о другой женщине. Все это делало его трагически несчастным.
Избегнув мести версальцев, Жаклары некоторое время провели в Женеве среди парижских коммунаров, затем переехали в Берн. Здесь Жаклар вернулся к изучению медицины, но зарабатывать на жизнь ничего не мог. Анюта безуспешно искала уроков. Пришлось довольствоваться скромными средствами, высылавшимися Василием Васильевичем и чрезвычайно недостаточными при дороговизне бернской жизни.
Трудно было Анюте сводить концы с концами; она просила Ковалевского устроить ей перевод для французских издателей новой книги Дарвина, с которым Владимир Онуфриевич был в коротких отношениях.
В письмах Анны Васильевны, относящихся к этому периоду, имеются указания на какую-то ее переписку с Марксом. «Письмо Маркса меня чрезвычайно изумило, — пишет она В. О. Ковалевскому, — так как я никогда не предпринимала перевода его «Капитала». Он же вовсе не предлагает перевод, а просит уже будто бы готовую рукопись, чтоб сличить с заказанным им переводом, которым он, кажется, недоволен, хотя переводчик уже перевел всего Фейербаха на французский язык».
Письмо Маркса к А. В. Жаклар в литературе неизвестно; об ее переводе каких-то «брошюр» Маркса говорилось в предыдущей главе. По поводу французского перевода «Капитала» Маркс писал 28 мая 1872 года Николаю-ону (Н. Ф. Даниельсону): «Хотя французское издание, выходящее в переводе г. Руа, переводчика
Фейербаха, и выполнено великим знатоком обоих (немецкого и французского) языков, тем не менее он переводил временами чересчур уже буквально. Поэтому я был вынужден переделать по-французски целые отрывки».
Маркс и Энгельс лично знали Анну Васильевну и ее мужа. Еще 14 апреля 1870 года Маркс писал Энгельсу: «Лафарг познакомился в Париже с одной весьма ученой русской (подругой его друга Жаклара, превосходного молодого человека). Она ему сообщила, что Флеровский… сослан в Сибирь». Здесь упоминаются французский социалист П. Лафарг (1842–1911), зять Маркса, и русский социалист-утопист В. В. Берви-Флеровский (1829–1918), участник революционного движения 70-х годов, автор интересовавшей Маркса книги «Положение рабочего класса в России». 4 ноября 1871 года Энгельс писал В. Либкнехту из Лондона: «Ты верно уже знаешь, что бежавший с Околовичем из тюрьмы Жаклар, один из лучших, благополучно пробрался в Берн». Спустя много лет, 9 августа 1881 года, Маркс писал Энгельсу из Аржантейля, близ Парижа, о встрече с Анной Васильевной: «Вчера к завтраку здесь был Жаклар со своей русской женой, милая пара».
Анна Васильевна усердно старалась наладить отношения между сестрой и В. О. Ковалевским. Она пыталась устроить Софу студенткой Цюрихского университета, объединенного с политехникумом и единственно доступного тогда для женщин. Однако, в письме к В. О. она высказывает опасение, что «то, что повидимому должно бы заставить склониться весы, т. е. мое присутствие в Цюрихе, может подействовать на нее наоборот, и она не захочет иметь наше буржуазное счастие перед глазами».
План Анны Васильевны был задуман хорошо, и через несколько месяцев ей удалось перекинуть, по-видимому, прочный мост через брешь в семейных отношениях Ковалевских. Но до этого Владимиру Онуфриевичу пришлось перенести одно из очередных унижений, также имевшее отрицательное влияние на его отношения с Софьей Васильевной.
Два года усиленных занятий в университетах и музеях Германии, Франции, Голландии и Англии, два года неутомимого труда, одушевленного любовью настоящего энтузиаста науки, подготовили Владимира Онуфриевича к самостоятельным исследованиям в области палеонтологии позвоночных. После коммуны он принялся, как писал брату, «за ископаемых млекопитающих, чтобы ближе ознакомиться с ними; через месяц пришла идея специальной работы». Это был результат изучения незадолго до того добытого одним французом скелета анхитерия — трехпалого ископаемого животного, предка современной лошади. В письме Владимира Онуфриевича к брату от 9 августа 1871 года с изложением основных идей этой работы, по словам академика А. А. Борисяка, виден «в зачатке весь будущий Ковалевский, основатель новой палеонтологии, и уже проглядывает его колоссальная эрудиция».
Объездив музеи континента, Ковалевский отправился осенью 1871 года в Лондон. В Британском музее Владимиру Онуфриевичу, как он сам заявляет, «несомненно удалось найти» то, что палеонтологи искали со времен великого Кювье: «Вопрос этот для палеонтологии млекопитающих и вообще для соображений о переходе типов очень важный. Таблицы мои готовы в Париже и, как только приеду в Вену, засяду писать работу начисто. Она выходит довольно большая, и я много надеюсь на нее. Для Дарвиновой теории, я убежден, она сделается одним из столпов, потому что переход видов во времени… будет доказан по всем мелочам… Как произошла та или другая форма, как она дошла до той формы, как мы ее видим? Вот все это даст и даже отчасти дает разумная палеонтология с дарвинизмом. До сих пор она положительно не существовала, и мне кажется это поле очень благодарное для будущего пятидесятилетия…».
