Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3
Снова прошёл месяц-два.
Закрывание глаз незаметно отпало, как в положенное время отпадает струп, обнажая розовое здоровое тело. Я становлюсь спиной в угол, пристально смотрю вперёд, в тюремную стену и пристёгнутую к ней койку цвета дохлой жабы. Мои глаза совершенно здоровы и видят именно это. Зрительный нерв передаёт раздражение, и мозг в зрительный центр сигнализирует картину: впереди — дохлая жаба. Но в другом центре, слева, в височно-теменной области, в месте, по которому привольно гулял когда-то обёрнутый в вату и бинт молоток следователя Соловьёва, теперь всё ярче и ярче разгорается очаг неугасаемого раздражения, сила которого больше, активнее и агрессивнее силы сигнала из зрительного центра, и это постоянное раздражение подавляет случайный сигнал. Широко открытыми глазами я смотрю в стену и койку и совершенно ясно, во всех мельчайших бытовых подробностях вижу небольшое озеро в экваториальном лесу — нависшие над горячей бурой водой деревья и купающихся коричневых пузатых человечков: это — пигмеи, самые маленькие люди на земле.
Картина так ясна, что пишется легко. Как всё это просто! Надо только отмечать подробности и вести развитие сюжетной линии. В конце концов это не писательский, а опи-сывательский труд — смотри перед собой и заноси на воображаемый листок то, что считаешь главным. Просто и легко! Я говорю себе под нос:
— Отрывок шестой. В гостях у каменного века.
Делаю паузу и продолжаю:
— Пигмей пробежал по огромной ветви, вытянувшейся над водой, и повис на одной руке, держа в зубах лук и стрелы. Потом спрыгнул в папоротниковые заросли и исчез. Это был часовой. Андрей…
Снова проходит месяц-два.
Я просыпаюсь от тупой боли в левой височно-теменной области: теперь голова у меня болит беспрерывно, боль несколько утихает ночью, когда я не работаю, но быстро нарастает утром, едва я просыпаюсь и открываю глаза, задолго до времени, когда становлюсь спиной к стене в своём углу. С момента пробуждения и до момента наступления сна я с удовольствием работаю — ведь тюрьма и дохлая жаба исчезли: нет ничего, кроме повторного переживания наяву того, что уже было прожито много лет тому назад. Разница только в том, что тогда я был занят мыслями о деле и часто не замечал окружающего — жил в будущем. Теперь я не замечаю окружающего потому, что мною всецело овладело прошлое. Иногда я ловлю себя на том, что пытаюсь надеть на голову брюки или не знаю, какой стороной одеваются ботинки — подошвой или разрезом для ступни: ведь я всего ЭТОГО не вижу, ни брюк, ни ботинок теперь для меня нет. Больше того, здесь нет меня самого. Остались только механические навыки, автоматические движения подсознательного выполнения дневного распорядка, но в нём уже участвую не я, то есть не моё сознание, а моё тело и движущий его подсознательный нервный механизм. Когда что-то не получается, то приходится с досадой выключать непрерывно движущуюся в сознании ленту воспоминаний и включать органы чувств и сознательно реагировать на их сигналы — печально возвращаться оттуда сюда, из свободного человека становиться заключённым.
— Отрывок восьмой. Полёт над джунглями.
Делаю паузу и продолжаю:
— Из самолёта африканские экваториальные леса кажутся…
— Приготовиться к выходу в уборную. Живо! — Громко шипит из открытой форточки надзиратель. Что это? Несколько секунд я гляжу на него и не могу понять: кто этот человек, что он от меня хочет? Потом соображаю — утро, надо побыстрей одеваться! Путаюсь в тряпьё, кое-как одеваюсь, хватаю парашу и несу её в уборную, но едва дверь захлопывается, как нить связи с окружающим прерывается, и с парашей в руках я остаюсь среди уборной, потому что вижу уже только тёмно-зелёную равнину внизу — верхушки исполинских деревьев, которые отсюда кажутся чуть шевелящимися пятнышками.
— Чего стали? Оправляйтесь! Умывайтесь! Быстро!
Я слышу приказ и повинуюсь. Но очаг раздражения в моём мозгу теперь почти всевластен; он опять погашает сигналы внешней жизни, и чей-то голос, ставший уже повелителем моего «я», властно диктует текст записи в невидимую книгу.
— Готовьтесь к выходу в камеру! Думаете сидеть в отхожем месте до отбоя? Марш!
— Чего оставили парашу? Забирайте её! А крышку?
— Получите хлеб и завтрак! Чего стоите? Берите ложку!
— Обед! Быстро! Не спите! Держите миску обеими руками!
— Ужин! Слышите? Ужин! Куда вы? Получите чай!
— Отбой! Чего вы стоите? Койка уже отпёрта! Ложитесь!
«Отпёрта? — мысленно удивляюсь я. — Значит, они уже входили в камеру. Странно! А я их совершенно не видел. И день прошёл? Как это могло случиться?»
Ещё проходит один-два месяца.
Теперь жизнь моя превратилась в ад. Ад. Ад. Ад. Сна нет, то есть я засыпаю, но во сне безжалостный голос не выключается, он не даёт мне отдыхать, он всё говорит и говорит, как мучитель и палач. Разницы между бодрствованием и сном нет, я целиком переселился туда, на ту сторону сознания, и только изредка чрезмерными усилиями воли заставляю себя вернуться сюда, в милый спецобъект: это попытка бегства из проклятого ада в желанную тюрьму.
Я борюсь за возвращение в действительную жизнь, хватаюсь за неё — и напрасно: голос сильнее меня, он сталкивает меня обратно за черту. Раньше механическое переключение работы мозга гасило принудительное мышление: например, счёт, пение или декламирование стихов затыкало глотку голосу, и он смолкал на время, а с момента прекращения счёта, декламации и пения начинал говорить снова. Теперь он говорит не переставая, даже когда я думаю о чём-то другом.
Один я — это голос, он описывает то, что я вижу, он есть прошлое; другой я — этот тот, кто усилием воли пытается увидеть настоящее.
Сидя у столика и схватив ложку каши, я лихорадочно себе повторяю:
— Ложка. Ложка, ложка, каша, каша, каша. Вот я держу ложку, держу ложку, держу ложку.
А другой голос говорит:
— Отрывок десятый. В шахтах Катанги.
И против моей воли начинает диктовать текст.
Параллельно с возникновением, нарастанием и окончательным утверждением навязчивого мышления у меня начался второй болезненный мучительный процесс — замена мышления речевыми сигналами-словами, мышлением конкретным, то есть путём мысленного представления вещи или состояния. За многие тысячи лет человечество избавилось от необходимости думать конкретными образами и выработало упрощённую систему, при которой образ низводится до понятия, а последнее сигнализируется условным набором звуков. Например, построение в уме представления о четырёх ножках, перекрытых плоским верхом, заменена четырьмя звуками — с, т, о, л. Теперь в моём мозгу произошла потеря накопленного тысячелетиями опыта, и я возвратился к утомительному мышлению образами.
