Виталий Радченко - Байки деда Игната
Сам же Мансур был доставлен в северную столицу Российской державы и определен в Шлиссельбургскую крепость. Достоверно известно, что царица Катерина Великая возжелала видеть «пророка», но так, чтобы он о том не знал, не ведал, и чтобы не было какой политической огласки. Шейха провели многократно мимо царицыной хаты-дворца, и она через окошко соизволила его лицезреть. Лжепророк ей не понравился. Не признала его царица, и в том была ее правда. Люди ведь не зря говорят, что ясна сокола видно по полету, а шалопая — по соплям!
И сидючи в крепости, Мансур характер свой все же проявил. Осерчав как-то на караульного, бросился на него с ржавым столовым ножом…
— Ну, який он после того пророк, — качал головой дед Игнат. — Пророк должен увещевать людей своим праведным словом, а вовсе не ржавым ножом доказывать свою правоту. Абрек он и есть абрек… Ну, да Бог с ним — поверженому ворогу хай буде прощена его незадача.
БАЙКА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,
про то, как «свои» коней уводят, про конокрадство вообще и про лошадок отца Ди про лошадок отца Димитрия в частности
— Отож цыган не зря сказал, — усмехаясь, говорил дед Игнат, — шо крадена кобыла завсегда дешевше покупной, яка бы не была погода, хочь в зиму, хочь в лето… Были в те стародавние времена, по уверениям деда, настоящие конокрады, умевшие уводить чужих лошадей изобретательно и хитро. Вот тут у нас в станице лет десять тому назад угнали колхозную клячу, так то разве была покража? Паслась себе без присмотру та худоба в придорожной канаве, и когда увели ее, никто не «чухнулся». Была коняка, а может, ее и не было! А если и была — то надо думать, пошла куда по своим кобыльим делам… И не конокрады ее прибрали, где его найдешь, того конокрада? Перевелся… Как выяснилось, свои конюха-сторожа и спровадили ту, скорее всего, последнюю в их колхозе лошадь ближним татарам на колбасу. Есть у татар такая самодельная колбаска, «козичкой» называется — без конины не справишь, и, как говорят, конина та должна быть от краденой лошади, иначе будет колбаса не колбаса, а с краденым конским мясом — лучший сорт, вкуснота тебе и острота, и подлинный смак. Кто понимает, конечно… Колхозные сторожа не понимали и взяли за ту коняку четверть бурячного самогона, вонючего, но крепкого. Их судили, но потом отпустили на поруки — колхоз дал цидулю, что они раньше в конской краже замечены не были и обещают впредь коней больше не красть. И то была правда! Какие с них конокрады, прости Господи!
Вот в старопрошлые годы конокрады были — настоящие мастера. Таких конокрадов, как у нас на Кубани, может, на всей Руси Великой не бывало. Ну, разве что на Дону или Тереке, все ж там конь тоже был в особом почете, а там, где он есть, тот самый конь, там должен быть его увод, или — кража, если по-простому.
Конечно, угоняли их, коней, всегда, а у казаков конский угон еще был особенностью воинского промысла. Когда граница с азиятами проходила по Кубани, то и наши казаченьки, а тем более сами азияты-горцы совершали набеги на сопредельные земли, и лучшим трофеем, военной добычей, были конские косяки-табуны, в крайнем случае — «баранта», то есть отара-другая овец. И пригнать табун лошадок — это была доблесть, о таких случаях докладывали начальству, а о «баранте» особенно не хвастались, — их, тех овец, тогда на Кубани и за Кубанью была тьма-тьмущая, в общем — «як бдчжол»…
Не без того, что и закубанские абреки налетали на наши стада-табуны и угоняли их в свои аулы, и то уж была их добыча, их доблесть… И долго еще после замирения, нет-нет, да те абреки прорывались на правобережье Кубани, промышляли «баранту» или лошадок, казачкам же было строго-настрого заповедано не обижать мирных черкесов, не совершать на их земли предерзких разбойных наездов.
Отошли, забылись те веселые времена, и конский промысел выродился в конокрадство, что было уже не доблестью и почетом, а делом презренным и осуждаемым, так как угоняли теперь лошадушек свои у своих, а это было все равно как предательство и попрание святых уз казацкого товарищества. Правда, конокрадство всегда стремились приписать цыганам, или еще кому-то чужому, но ловились чаще свои. Слава на волка, а шалят-то пастухи… Да и кто из чужих мог знать наши стежки-дорожки, свычаи-обычаи, кто мог, не привлекая к себе внимания, выследить, где ночуют сегодня те кони, где и как их закрепляют-запирают…
Свои в гости ходят, свои шкоду шкодят, свои зависть плодят, свои коней уводят…
И в пример такому суждению дед Игнат вспоминал случай, очевидность которого подтверждала его правоту. А дело было такое. У друга батьки Касьяна, станичного священника отца Димитрия на старость завелась пара добрых коней. Купив бричку на красных колесах, на них объезжал он окрестные хутора, совершая свои требы. Ездил, когда возникала нужда, в Катеринодар, на рынок там, в гости к зятю и, случалось, к самому благочинному — отцу Елпидифорию, по делам прихода — яко к начальнику своему, поисповедоваться, а то и просто — засвидетельствовать почтение, получить от него благословение или отеческое наставление. Кони были ладные, не заезженные, а главное — любимые хозяином.
— И не было такого станичника, — вспоминал дед Игнат, — который, полюбовавшись на выезд батьки Мытра, не почисав бы потылицу (т.е. затылок) и не сказав бы, шо добре живе поповска братия, як имеет таких коней! А зависть плодить — черту годить…
— Шож, — вздыхал дед, — у каждого свой грех, только у одного он с маково зернятко, а у другого — с головку того мака, а у третьего — с вавилоньску башню! Та не про то наша байка… Хоть трохи и про то… И вот однажды по ближним станицам прокатилась очередная волна конокрадства. Оно всегда проходило волной. Тихо-тихо, и вдруг — слышишь: в том углу украли лошадей, через неделю — в соседнем… Жди третьего случая! Так вот, когда такая волна стала приближаться к нашему юрту, отец Димитрий, посоветовавшись с благочинным, помолясь, справил воротный запор, ночами по несколько раз выходил на свое подворье, бдил… А когда воры-конокрады нахрапно увели строевого коня со двора станичного писаря, то спать ложился на конюшне, тем более, что лето в тот год было на редкость теплым, если не сказать — жарким. А тут как раз случилось, что у него гостевал племянник, матушкиной сестры родной сын — молодой хорунжий Полтавского полка. И тот лихой офицерик, уезжая, подарил дядьке своему, то есть отцу Димитрию, револьвер. Так, на всякий случай, чтобы он, дядько, чувствовал себя увереннее в смутную конокрадную пору. Оно, конечно, священнику револьвер, может, и противопоказан, но будучи под хмельком, отец Димитрий, посомневавшись, взял оружие.
Конюшня была просторной. Постелет он у ее широких ворот прямо на земле пуховые перины, накинет на них рядна, положит рядом матушку Аграфену и посапывает себе до утра. Кони отдыхают в своих стойлах, позвякивая цепными чембурами, из открытых дверей идет прохлада, а для верности у отца Димитрия под подушкой — заряженный и всегда готовый к бою тот самый племянников револьвер.
