Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: XIX век
В пору своих скитаний по Кавказу Лермонтов всё ещё горит негодованием на убийц Пушкина и у него исподволь вызревает план мести, разумеется, литературной. На этот раз он отказывается от прямого обращения к недругам Александра Сергеевича. Да и зачем действовать столь опрометчиво, когда в арсенале поэзии имеется эзоповский язык иносказаний и аллегорий?
И вот перво-наперво описываемое событие отодвигается лет на двести назад; Александр Сергеевич преображается в московского купца Степана Калашникова; французский эмигрант, кавалергард Дантес – в «басурманского сына», опричника Кирибеевича, а император Николай I – в своего мнительного и жестокосердного предшественника Ивана Васильевича Грозного. Даже само определение «басурманский сын» указывает на французское происхождение Кирибеевича-Дантеса. Вспомним, что в своём «Бородино» Лермонтов написал «И отступили басурманы», имея в виду именно французов.
Да и во всём остальном почти полное тождество «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» с пушкинской дуэльной историей. Причём по некоторым пунктам это соответствие доходит до мельчайших деталей.
И там, и тут время действия – зимние праздники, очевидно, масленица. И причина поединка – поруганная честь жены Калашникова-Пушкина, ставшей предметом всяческого злословия и сплетен:
А смотрели в калитку соседушки,
Смеючись, на нас пальцами показывали.
И вызов на бой принадлежит Кирибеевичу-Дантесу, и удар свой, свой выстрел наносит он первым. Единственное отклонение в сюжете от реального хода событий – поверженным на дуэльном поединке оказывается не Калашников-Пушкин, а Кирибеевич – Дантес. Но это отступление от полного параллелизма – не только необходимая маскировка, иначе бы намёк на Пушкина мгновенно обнаружился и затея провалилась, это отступление от правды позволяет Лермонтову указать на главного виновника смерти поэта – на царя, который с самодовольной издёвкой обращается к своей жертве:
«Я топор велю точить-навострить,
Палача велю одеть-нарядить,
В большой колокол прикажу звонить,
Чтобы знали все люди московские,
Что и ты не оставлен моей милостью».
Как созвучны эти слова добродетельной личине Николая I, не постыдившегося над ложем умирающего поэта выказывать себя его благодетелем, мол, и долги твои уплачу, и семье твоей помогу: «твои дети – мои дети»… Впрочем, и это циничное лицемерие императора отражено в «Песне»:
«Молодую жену и сирот твоих
Из казны своей я пожалую».
«Песня» – единственная дань Михаила Юрьевича старинному поэтическому ладу, употреблённому ради конспирации и к которому ни прежде, ни потом он уже не прибегал. И тем более странно, что ни один исследователь до сих пор не обратил внимания на истинную подоплёку «Песни». Недаром сказано: «утаил от премудрых и открыл младенцам».
Только 1 ноября Лермонтов добрался до штаб-квартиры Нижегородского драгунского полка, где и узнал о своём новом назначении в Гродненский гусарский. Разумеется, был обрадован, и 3 января следующего года уже оказался в Москве, а вскоре добрался и до Петербурга.
Нюх цензоров тонок чрезвычайно, и то, чего не в силах разглядеть литературоведы, цензоры могут легко учуять своими натренированными в политическом сыске носами. «Песнь про купца Калашникова…» они отвергали с упорством, делающим честь их профессионализму. И только Жуковскому, восхищённому художественной прелестью этого шедевра, удалось добиться разрешения на его публикацию. И тем проще Василию Андреевичу было это сделать, что, будучи человеком с младенчески чистой совестью и удивительным прямо-таки голубиным благодушием, он, вероятно, и сам не находил в «Песне…» никаких намёков на личности. Только блаженная житейская слепота и позволяла ему обретаться в гадючнике царского двора, наивно считая этот клубок ядовитых чудовищ прекрасными и благородными людьми. Оттого и Пушкина укорял в неблагодарности к его «царственному покровителю», пока не заглянул в архив погибшего поэта и не убедился в откровенно враждебном отношении властей к своему другу.
«Песня…» была опубликована Краевским в «Литературных прибавлениях» к журналу «Русский инвалид». Памятуя, что обстоятельства могут развязать языки и самым близким друзьям (случай собственного предательства по отношению к Раевскому), Михаил Юрьевич, похоже, ни с кем не обмолвился о действительной современной подкладке своей поэмы. И вообще, делиться своими тайными замыслами – дело неблагодарное и неблагородное. Догадается публика сама – хорошо, а не догадается – ещё лучше. Зачем болтать о том, что, может быть, только грезилось и на бумагу не легло?
Теперь, вернувшись с Кавказа, поэт принимается за работу над романом «Герой нашего времени». Обретают конкретную поэтическую форму и менее обширные замыслы Михаила Юрьевича, менее значительные впечатления от его недавних скитаний по экзотической горной стране.
9 апреля 1838 года был опубликован приказ о переводе корнета Лермонтова в лейб-гвардии Гусарский полк. Лишь полгода спустя прощение будет даровано и Раевскому. Ссылка распространителя неблагонамеренных стихов окажется продолжительней, чем их автора, – курьёз николаевского правосудия.
В 1839 году Краевский возобновляет издание «Отечественных записок», журнала двадцатью годами прежде основанного П.П. Свиньиным, просуществовавшего с десяток лет и где-то в 1830 году угасшего на литературном небосклоне Петербурга. В арсенале новейшего издателя «Отечественных записок» были кое-какие демократические, либерального толка идеи, прекрасный соредактор В.Ф. Одоевский, многообещающий сотрудник В.Г. Белинский и пользующий скандальной известностью талантливый молодой поэт Лермонтов, монополию на печатанье произведений которого Краевский, конечно же, постарался заполучить. Почти в каждом номере журнала помещалось что-нибудь из лирических шедевров Михаила Юрьевича: «Дума», «Поэт», «Русалка», «Ветка Палестины», «Не верь себе…», «Еврейская мелодия», «Молитва», «Дары Терека»… Краевский приступил и к печатанью уже готовых глав «Героя нашего времени» – «Бэла», «Фаталист».
Между тем до императрицы Александры Фёдоровны дошли слухи о некой прекрасной поэме, привезённой Лермонтовым с Кавказа. Это был «Демон», первые подходы к написанию которого относились ещё ко времени пребывания его автора в Московском университетском пансионе. Поэма и теперь ещё не была завершена. Честолюбивый молодой человек, вероятно, мечтал создать нечто исключительное, может быть, даже превосходящее пушкинские и байроновские образцы большой формы. Поэтому шлифовал и шлифовал своё любимое детище. Приглашённый императрицей, он и прочитал у неё в салоне один из последних вариантов «Демона». Александра Фёдоровна была покорена, а Великий князь Михаил Павлович, находившийся в числе слушателей, не без яду заметил: «Нечистой силы прибавилось», – то ли имея в виду поэму, то ли создавшего её автора.
