Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело
Но это всего лишь мимолетная и последняя вспышка былых политических страстей. В ряде мест его диалогов с Джанотти, относящихся в 1545 г., он высказывает почти толстовские мысли о бесполезности борьбы и о непротивлении злу:
«Лишить человека жизни – поступок крайне самонадеянный, ибо никогда нельзя знать с полной уверенностью, обернется ли его смерть благом и не могла ли бы стать благом его жизнь. Поэтому я не терплю людей, которые полагают, что достичь добра можно только, начав со зла, то есть с убийства. Времена меняются, одни события приходят на смену другим, возникают новые желания, люди устают… И в конце концов всегда получается то, чего никто не предвидел».
Тот самый Микеланджело, который некогда восхвалял тираноубийство, теперь брюзжал на революционеров, действующих в надежде изменить мир. Он прекрасно сознавал, что сам был из их числа, и, осуждая их, горько осуждал самого себя. Подобно Гамлету, он теперь все подвергал сомнению – свои мысли, все, что ненавидел, все, во что когда-то верил. Он отошел от жизни действенной.
«Тот честный малый, который кому-то ответил: «Я не государственный человек, я человек порядочный и здравомыслящий» – был тысячу раз прав, – пишет Микеланджело. – Хотел бы я, чтобы мои римские работы столь же мало меня волновали, как дела государственные».[359]
Суть была в том, что чувство ненависти иссякло. Он не мог ненавидеть. Слишком поздно:
Горе мне, уставшему от слишком долгого ожидания, горе мне, слишком поздно достигшему того, чего желал. А теперь помни: великодушное и гордое сердце прощает и отвечает обидчику любовью.
Ahirae, lasso chi pur tropp' aspetta,
Ch'i' gionga a suoi conforti tanto tardi!
Ancor, se ben riguardi,
Un generoso, altère nobil core
Perdon' et porta a chi Voffend' amore.[360]
Он жил в Мачел-да-Корви, на форуме Траяна. Там у него был дом с садиком, где жили, кроме него, слуга,[361] служанка, а также его куры и кошки. С прислугой ему не везло. «Все были неряшливы и нечистоплотны», по утверждению Вазари. Микеланджело рассчитывал одних, нанимал других и все равно горько жаловался.[362]
Неприятностей у него с ними было не меньше, чем у Бетховена, и в его «Заметках», так же как и в «Разговорных тетрадях» Бетховена, сохранился след этих домашних дрязг. «Ее не надо было и на порог пускать!» – пишет он в 1560 г., рассчитав служанку Джироламу.
Спальня у него была темная, как могила,[363] «и пауки прилежно там трудились, разматывая пряжу с веретенец».[364] На площадке лестницы Микеланджело написал смерть, несущую на плечах гроб.[365]
Жил он как бедняк, почти ничего не ел[366] и, «страдая бессонницей, часто по ночам вставал работать. Он надевал на голову картонный шлем со свечой, который сам себе смастерил, чтобы свет падал на работу, а руки были свободны».[367]
Чем старше он становился, тем больше отгораживался от внешнего мира. Работать по ночам, когда весь Рим погружался в сон, стало для него потребностью. Тишина была для него благодеянием, ночь – подругой:
О ночь – темная, но благословенная пора, когда всякий труд завершается отдыхом; у того, кто превозносит тебя, – глубокий ум в зоркий глаз, и тот, кто чтит тебя, судит справедливо. Ножницами своими ты обрезаешь нить усталой мысли, погружая ее в прохладную тень и покой, и часто в сновидениях ты уносишь меня из этого мира в тот, другой мир, куда я надеюсь уйти. О тень смерти, кладущая предел страданиям души и сердца, целительница несчастных, ты возвращаешь здоровье немощной плоти, осушаешь слезы, снимаешь с нас бремя усталости и очищаешь сердце добрых от скверны ненависти и отвращения.[368]
Вазари однажды ночью навестил одинокого старика в его пустынном доме и застал его погруженным в невеселые думы наедине с трагической своей «Пиета».
«Услышав стук, Микеланджело встал, взял подсвечник и пошел к дверям. Вазари пожелал посмотреть скульптуру, но Микеланджело нарочно уронил свечу, которая сразу погасла, и Вазари в темноте ничего не мог увидеть. Пока Урбино ходил за другой свечой, мастер, повернувшись к Вазари, сказал: «Я так стар, что смерть часто уже хватает меня за шиворот и тащит за собой. Как-нибудь я упаду, словно вот эта свеча, и во мне тоже погаснет огонь жизни».
Мысль о смерти не покидала Микеланджело, мрачные соблазны ее с каждым днем все больше его привлекали.
«Нет во мне ни одной мысли, которая бы не была отмечена резцом смерти», – пишет он Вазари.[369]
Она представляется ему теперь единственным благом:
Когда я вспоминаю свое прошлое, а оно возникает передо мною ежечасно, я понимаю, о лживый мир, заблуждения и ошибки рода человеческого. Тот, кто сдается на твои льстивые уговоры и вкушает от твоих суетных радостей, готовит себе тяжкое разочарование. Кто испытал это, знает, сколь часто ты сулишь покой и счастье, которых на земле нет и быть не может. Поэтому обделены те, что долго заживаются на свете, а тот, чей путь жизни короче, легче достигает царствия небесного…[370]
Пройдя долгой чредою лет к последнему своему часу, слишком поздно узнал я, о мир, цену твоим радостям. Ты сулишь покой, которого у тебя нет; ты сулишь отдых, которому наступает конец еще до рождения… Я говорю и знаю по опыту: лишь тот отмечен господней милостью, кто умирает, едва родившись.[371]
Микеланджело сурово порицал племянника Лионардо за то, что тот вздумал праздновать рождение сына:
«Эта пышность мне не нравится. Непозволительно смеяться, когда весь мир стонет. Устраивать такое торжество только ради того, что кто-то появился на свет, по меньшей мере смешно. Радоваться можно и должно, когда умирает человек, достойно проживший свою жизнь».[372]
И когда на следующий год Лионардо потерял сына, которому было всего несколько недель, Микеланджело его поздравил.
* * *Природа, которою он до сих пор пренебрегал,[373] отвлекаемый жгучими страстями и строгой одухотворенностью своего гения, стала ему в последние годы жизни великим утешением. В сентябре 1556 г., бежав из Рима, которому угрожали испанские войска герцога Альбы, он попадает в Сполетто и проводит там более месяца среди дубрав и оливковых рощ, всеми чувствами вбирая в себя безмятежное великолепие осени. В конце октября вызванный в Рим, он с большим сожалением покинул эти места. «Душа моя осталась там, – пишет он Вазари; – потому что только в лесах можно обрести мир».
Расе non si trova se non ne boschi.[374]
