Георгий Гречко - Космонавт № 34. От лучины до пришельцев
А еще он был хорошим русским парнем. Не вундеркинд и не выскочка. Молодой, но уже квалифицированный военный летчик, сформировавшийся как личность, со своими убеждениями и опытом достаточно трудной, небогатой жизни. С ремесленным училищем за плечами, школой рабочей молодежи.
Полет в космос действует на человека как усилитель: усиливает все хорошее и плохое в характере его и натуре. Не случайно Королев выбрал первым именно Гагарина. Все его достоинства высветились и обозначились столь ярко, что какие-то малозначительные недостатки сошли на нет. Но ангелом он не был. Мог с друзьями на вечеринке в меру выпить, любил пошутить, мог даже схулиганить.
У первых наших космонавтов был такой розыгрыш: когда кто-то из них получал машину, ее обязательно «выкрадывали» свои же друзья. Участвовал в этом и Юрий. Начинались поиски, конечно же, без милиции, без расстройств, и в конце концов «потерпевшим» приходилось выкупать свою «пропажу» за бутылку шампанского.
Он был летчиком, и, естественно, рвался в небо, хотел летать и в космос, и на самолетах. Но «наверху», насколько я знаю, ему сразу сказали, что в космос он больше не полетит. Его берегли, как могли, а вот совсем запретить ему, военному летчику, летать, было бы, конечно, невозможно.
Вспоминаю, как-то мне довелось быть на телемосту в Финляндии. И вот с самого севера этой страны, из Лапландии, финн спрашивает с укором: «Почему вы дали погибнуть вашему хорошему парню космонавту Гагарину?» Я так ответил ему на этот больной и горький вопрос: «В космос Гагарина решено было больше не направлять. Он после космического полета всегда летал на самолете с инструктором, причем с лучшим. Я, например, после космоса летал один…
Известно, что в автомобильных авариях людей гибнет больше, чем в авиационных. Значит, надо было запретить ездить в автомобиле. И для Гагарина для всех поездок подавали небольшой автобус. Вероятность травмы в автобусе меньше, чем в автомобиле. Но случается в жизни, что кирпич падает на голову – запретить выходить на улицу? А дома могут быть сквозняки – запретить открывать форточку? Посадить под стеклянный колпак?»
Остановились, мне думается, на самом разумном. В космос не летать, а на самолете – только с инструктором. И все-таки беда случилась. В авиации ведь как? Кажется, все предусмотрено, отработано тысячу раз на непредвиденную аварийную ситуацию. А на тысяча первый раз происходит трагедия.
Как Гагарин погиб, непонятно. Когда они с Серегиным возвращались с задания, самолет разбился. Это понятно. А вот что было тому причиной, до сих пор не ясно. Во всяком случае, не было диверсии, он не сошел с ума, его не забрали инопланетяне и он не летел пьяным в Ташкент на футбол. Обломки после аварии сохранены и запечатаны. Может, когда-нибудь их откроют, и мы узнаем всю правду?
«Последний дюйм»
Это был мой любимый фильм. Как ни странно, он мог прервать мой путь к звездам.
Только-только появились книжки о подводном плавании. Я сам сделал себе маску и стал плавать под водой. Подводная стихия увлекла меня, потому что это совершенно новый мир. А подводная охота – потрясающий вид отдыха и спорта. В фильме «Последний дюйм» была и авиация, и подводный мир. Поэтому я смотрел его очень много раз, даже со счета сбился. Видеомагнитофонов тогда не было. На катушечный магнитофон мы записали из этого фильма так называемый саунд-трек.
Помните песню?
Тяжелым басом ревел фугас,
Ударил фонтан огня.
А Боб Кеннеди пустился в пляс:
«Какое мне дело до всех до вас?
А вам до меня?»
Потом я узнал, что написал эту песню композитор Моисей Вайнберг, ученик Шостаковича, автор симфоний и… знаменитой песенки Вини Пуха из мультфильма. Отличную музыку он написал для «Последнего дюйма»! А спел запоминающимся «тяжелым басом» Михаил Рыба – певец, который бежал из Польши в СССР, когда Польшу захватили немцы.
Мы знали наизусть все диалоги и реплики. А фильм был детский и шел только на утренниках. На мое несчастье, когда я однажды утром сбежал с работы, Королев собрал инженеров, которые у него успешно работали пять – десять лет. Они стали кандидатами в первую группу будущих космонавтов-бортинженеров. А меня там не было, я сидел в кино, на детском сеансе… Они все написали заявления и подали Королеву. А я рвал на себе волосы, потом написал заявление на имя Королева и передал его в отдел кадров.
Кстати, на мое семидесятипятилетние мне подарили это мое заявление в рамочке. Нашли где-то в отделе кадров. На нем есть надпись карандашом: «В списках нет». Потому что я прогулял собрание во время сеанса «Последнего дюйма». Я смотрю на это заявление. Пожелтела бумага, бледнее стали буквы, пропечатанные на пишущей машинке. К этому времени я проработал у Королева больше десяти лет. Конечно, знал, что его звали Сергеем Павловичем, а по инициалам – С. П. Но я настолько волновался, что в заявлении, вместо «С. П.» написал «С. С. Королеву» – по аналогии с «совершенно секретно». Королев был великим человеком и на такие вещи не обижался…
Глава 4. Через тернии в «Звездный»
Медкомиссия в ЦНИАГе
Итак, в 1962 году я написал заявление, что хотел бы стать космонавтом, отдать все свое умение, все силы, а если надо, и жизнь. Расписался и подал в отдел кадров. Прошло какое-то время, и меня послали на обследование в Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь.
Самыми страшными для меня были вестибулярные обследования, когда тебя качают, крутят, заставляют вертеть головой. Кого-то мутит, кого-то рвет, кто-то останавливает качели. Маленькая центрифуга нас сначала в ужас приводила! И я все жду, когда меня спишут. Давление у меня, как у космонавта: 110 на 65, 120 на 70. И вдруг мне в сотый раз его измеряют, и оно оказывается 95 на 55. Ну все, значит, спишут, это же ненормально. Но почему-то не списывают, я прихожу к врачу и говорю, «Ну, что теперь делать-то?». Он говорит «Наплевать и забыть».
Я понял, что легче пройти испытание, если взять себя в руки, если настроить себя на прохождение. Я не знаю, что там делается в организме, но вот сосредоточишься, настроишься – и проходишь то, что по идее даже пройти бы и не смог.
У меня выработалось правило: я никогда не интересовался, что у меня там внутри. Другие ребята, скажем, при анализе почек засыпали доктора вопросами: «А что там такое? А почему такой коэффициент? А почему вот так?» Мне казалось, что это копание, не способствует прохождению, и поэтому мой стиль другой. Какое бы испытание ни было, я просто спрашивал, прошел или не прошел. А в детали не лез и только видел, как мне ставят букву «N» – норма. Значит, прошел испытание…
И вдруг однажды обследуют глаза. Один аппарат, другой, третий. Пишут: норма, норма, и вдруг на тебе, трихромат! На трахому похоже, неизлечимая страшная болезнь. Ясное дело, спишут, значит, надо то ли разобраться, то ли подлечиться. Я бегу в институт Гельмгольца, прошу обследовать. Естественно, я не говорю, что я прохожу комиссию на космонавта.
