Тамара Ростовская - Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков)
Виктор уехал в Москву. Это очень важное событие в нашей жизни. Встреча с дядей предрешит будущее. Честно говоря, я завидую ему. На улице в течение нескольких дней стало по-летнему тепло. Склоны украсились зеленым нарядом, кое-где расцвели фиалки. Весело быть на дворе, согретом солнцем. Надоело сидеть в мрачной нефтяной конторе. Пару дней назад я подала заявление об уходе, но вряд ли отпустят. Учиться весной тоже лень. Но мне еще как-то везет. Мое здоровье ухудшается. Сегодня, когда я несла на третий этаж кипу журналов, началось такое сильное сердцебиение, что я стала задыхаться, чуть не свалилась. А, жаль, лучше бы сейчас умереть в нищете, чем потом, когда начнется более счастливая жизнь. В этом году было большое наводнение, даже старые люди такого не помнят. Пострадало и утонуло немало людей. Интересно, согласно доктору Купу была ли сумма их приятных и неприятных переживаний близка к нулю или нет? Впрочем, все философы лгут.
Май 30-е.Последний день учебного года. Скоро экзамены. Плач, слезы и угрозы учителям раздаются в коридоре гимназии. К учительской невозможно подойти. Там стоят ученики, которые весь год дремали, а в последний день явились, чтобы купить себе отметку. Как обидно, когда гимназию превращают в «толкучку», а знания продаются за червонцы. Незавидное будущее литовского народа: даже в шестом классе гимназии почти все ученики имеют плохие оценки по литовскому языку. Как горько это должно быть сердцам патриотов. Я с упреком смотрю на всех тех, которые изволили явиться в последний день за тем, чтобы выплакать себе отметку. Одни плачут крокодиловыми слезами, другие угрожают посадить учителя в тюрьму в отместку за поставленную двойку. «O tempora, o mores!» — только и остается воскликнуть…
Июль 27.Передо мной предстали величественные здания Москвы. Впервые в жизни я в таком большущем городе, впервые в жизни летела самолетом, ехала трамваем, троллейбусом, метро. Ах, что вы говорите метро — это сказка, как, впрочем, сказочна и вся Москва. А потом Киев. Гордый Днепр, очаровательный Первомайский парк и вызывающая слезы Шестая симфония Бетховена, которую я там слушала. И сентиментальная тетя, нежный дядя — всем этим до краев переполнена моя душа. Впечатления богатые, величественные. А после этого — опять Каунас. Маленький, нищенский. И после семи урожайных лет наступают семь лет голода.
Октябрь 24-е.Сегодня может один из счастливейших дней, когда я могу прижаться к теплому радиатору и чувствовать, как приятное тепло согревает мои кости. Ах, юность, юность, слишком коротка ты! Шумные дети рабфака, длинные скамьи в малой аудитории — долго ли все это сохранится в памяти? Это поблекнет, как поблекло воспоминание о курсах огородников, как стерлись в памяти картинки гетто. Последний год девических грез. Неужели в будущем году я выйду на широкую жизненную дорогу ковать свое счастье? Неужели я оставлю крутой берег Нямунаса и сменю его на Днепр? Может быть. Не знаю. Таинственные пути судьбы и все будет, как суждено. Но тогда (I5/X), выйдя той осенней ночью на улицу, я почувствовала будто лишилась семьи. Я покинула шумный класс и стала медленно отдаляться от своей семьи. Словно сквозь туман я слышала галдеж молодых голосов, слышала голос Лейпуса у пианино. А потом наступили страшные минуты письменных работ и шорох шпаргалок, летающих по классу. Все исчезнет. Прощайте, друзья и соученики, я ухожу ковать свое счастье.
Декабрь 25-е.Рождество. И весело, и грустно. Общежитие. Пять белых, чисто застеленных кроватей. Пять юных и красивых девушек. Тепло и светло. Чего еще? Но некого прижать к груди, и среди бушующих волн и больших кораблей моя лодочка так мала и слаба. Юность, что ты? Неужто, это только танцы, песни и смех? Ах, суета! Средь шума и песен мне становится грустно, и я начинаю тосковать. Я тоскую по той неизвестной могиле, которая находится в неизвестном мне месте, и я никогда не узнаю где она. Я тоскую по тому, кто похоронен там. Раз он лежит там, холоден и бесчувственен, этот самый дорогой мне в мире человек, могу ли веселиться, радоваться? Я не чувствовала молодости, когда он старился, я не могу ощущать радости когда его уже нет. Грустно, что мне, не дожившей еще до 18 лет, жизнь становится надоедливой, скучной, бессмысленной. Печально при мысли, что в самую невинную пору детства так страшно была изуродована душа и унижены все чувства. Трудная эволюция — превращение машины, автомата опять в человека!
(На этом завершается дневник.)Стихи и два очерка моего брата Виктора Лазерсона
Написано 15-летним подростком в гетто в 1942 г.
Текут, как песчинки, минуты.
Все ближе к черте роковой.
Сжимается сердце, как будто,
Смириться не хочет с бедой…
Мне страшно, меня угнетает
Забора колючего вид,
И страх, что над нами витает,
И меч, что над нами висит…
Окинешь окрестности взглядом: —
Унынья кругом пелена.
А радость, вчера только бывшую рядом,
Сожрала злодейка-война.
Тут брат мой, тут тысяча братьев,
Отцов, матерей и сестер.
В холодного мрака объятия
Загнал их фашист-живодер.
Истерзан душою и телом,
Запуган, унижен, забит
Народ мой, что славился смелым,
Под градом проклятий лежит…
Бесконечно долго тянется день в гетто. Медленно катят в неизвестность минуты и часы. Отчаянно хочется вернуть их, наполнить пользой, смыслом, каким-то нужным занятием. А я провожаю время печальным взглядом. Ничего другого просто не остается. Одно только утешение, что бег времени приблизит какое-то решение и положит конец неизвестности.
День, который проходит, не оставляет в памяти событий, а только цветное видение, чаще всего темное, как вечернее небо. И это видение населено черными тенями. Это наши, геттовские дни. Каждый из них разрывает душу: стоит только взору памяти коснуться пережитого, счастливых детских и школьных дней — всего, что было до начала войны.
Но, как ни гнетут дни в гетто, они бессильны потушить звездочку надежды — единственное, чем мы живем. Я верю, что придет время, и она засверкает, разгонит мрак и возвестит о возрождении той, прежней, счастливой жизни. На печальных останках поломанной войною жизни расцветет буйный сад, и чудными розами в нем будет цвести любовь и сострадание — все хорошее, присущее человеку, все то, что было приглушено войной и ее последствиями. Но, довольно иллюзий. Узник в тюрьме, видимо, тоже считает дни, — я зачеркиваю их на отдельной бумажке. Ему лучше, он знает свой срок, а нам неизвестно, что будет через час. Преступника осудил закон, а нас судьба. Он окружен стенами тюрьмы, но знает, когда покинет их. А мы видим солнце, зелень, красоту, но все, что мы видим, не радует нас, все покрыто черным покровом нашего настроения. Лучше бы не видеть этой манящей воли, этой красоты природы, пусть эти картины рисуются в моей мечте. Разочарование усиливает боль — ведь манящие картины, та же моя родная Зеленая гора, тут же рядом, за рекой. Я, кажется, отклонился от того, о чем хотел писать. Но этот кошмар и эти мысли, будто застыли в моих жилах, стали частью меня самого. Мне, однако, совсем не хочется вызывать жалость у тех, кто, может быть, прочтет эту тетрадь.
