Юрий Колкер - Из песни злого не выкинешь (прошлое с бантиком)
Еще одна занятная деталь: Л. курила, но я уже относился к этому спокойнее. В промежутке она меланхолически сказала: «Дай мне сигарету». Для этого нужно было встать и подойти к столу. Превозмогая отвращение, я повиновался: понял, что в этих обстоятельствах нужно уступить.
Возвращаясь утром на Гражданку, я в транспорте сочинил стишок (а под стишком, по обыкновению, поставил дату, так что и дата встречи известна). Назывался стишок — Письмо. Он и в самом деле был отправлен к Л. по почте. Вот он:
Если что-нибудь и было,
Я случаен, нелюбим:
Если б ты меня любила,
Стало б небо голубым.
Может, сделались бы воды
Цвета выплаканных глаз,
Или чуточка свободы
Обнаружилась у нас.
Но печальны воды, небо,
Со свободой всё трудней,
А сердца тоскуют слепо
И становятся умней.
Продолжения, по большому счету, не было; было — по маленькому, и теперь уже совсем курьезное. При следующей встрече, почему-то в объединении на Нарвской заставе, у того же Семенова, она спросила меня с вызовом, давно ли я женат и сильно ли в нее влюблен. Я не стал прикидываться, сказал, что не женат, и свидания не назначил. Через неделю или две, уже на Выборгской, опять у Семенова, провожать Л. после занятия отправился С. Меня разобрало любопытство. Адрес и дорогу я помнил — и поехал за этой парой, причем так, чтобы не отставать: в соседнем вагоне метро. Думал: подожду у парадной, посмотрю, надолго ли С. задержится. Вошли в дом они при мне, а через несколько минут С. спустился и ушел. Тут я сообразил, что если теперь я к ней зайду, меня, скорее всего, не выгонят. Так и вышло. После этого уже точно не было никакого продолжения.
Чтобы завершить эту неприглядную картину, приведу другие мои стихи, тоже — стихотворное упражнение того времени, никогда никому не читанное:
Двадцать первое число.
Всех куда-то унесло.
Где в такое воскресенье
От себя найти спасенье?
Дай-ка Оле позвоню —
Может, скуку разгоню…
Впрочем, нет, она в отъезде,
На каком-то важном съезде
По турбинам и котлам —
Заседает по делам.
Катя за городом, в Луге,
Тоже бесится от скуки.
Ира замужем давно
И беременна к тому же,
Заглянуть — нарвусь на мужа.
Будет скучно и смешно.
Тане с улицы Восстанья
Не хватает воспитанья —
Всё хохочет, хоть вяжи…
Риту чорт унес в Кижи.
Жанна с позапрошлой ночи
В братских странах, у болгар.
Вика улетела в Сочи
Увеличивать загар…
Словом, некуда деваться.
Остается убиваться,
Зло по комнате бродить,
Где носок лежит под стулом,
И в висок зловещим дулом
Авторучку наводить.
Имена тут невыдуманные, сообщения — фактические, так оно и было. Комментировать нечего. Разве сказать, что «Таня с улицы Восстанья» — не молочная сестра Фики, а моя мимолетная знакомая. Фика и настоящая Таня в эти стихи не попали вовсе не случайно. Обе значили для меня слишком много. Только связью с ними я еще и тяготился к весне 1971 года — уж слишком глубоко в детство эта связь уходила, слишком важные струны задевала. Тяготился потому, что обе приобрели надо мною недопустимую власть, стали мне нужны, а я хотел быть свободен, совсем свободен. С начала 1971 года я стал их «выводить в свет»: Фику — к Семенову, Таню — главным образом к Кушнеру. Обе писали стихи, которые, после небольшой правки, годились для этих кружков; там читали и хуже. Я хотел «пристроить» подруг — и тем ослабить привязанность; увидеть, что им хорошо с другими, и успокоиться. Ни на минуту не допускал, что во мне проснется ревность. Строчку москвича Владимира Соколова — «Не уважаю неревнивых» — считал курьезом.
Я ЖЕНЮСЬ
В середине марта 1971 года, в день моего двадцатипятилетия, позвонила мне Аля Камаева. В школе, в восьмом классе, нас считали парой, но вышло иначе: Аля была замужем, имела двухлетнюю дочку. Позвонила в слезах: поссорилась с мужем. Он — гад, она всегда любила только меня. Обычная история. Женщину в таком состоянии можно брать голыми руками. Ее даже и приходится брать. Другого утешения она просто не поймет и не примет. Обидится.
Было воскресенье. Аля оставила ребенка с матерью, и мы отправились на зеленогорскую дачу. Зачем ехали, было ясно обоим, хоть я и перед собою в этом не признавался. Естественно, что в этих обстоятельствах каждая мелочь говорила в мою пользу, и всё — против мужа.
— Ты — не эгоист! — воскликнула она в сердцах после первых же объятий.
Эгоист я был полный и окончательный, отдавал себе в этом отчет без былой горечи, смирился с этим, принимал себя (наконец-то) таким, каков я есть, — но был польщен. Лесть — средство безотказное. Не родился еще человек, который бы на нее не клюнул. А тут было ясно, что импульсивная Аля не лукавит. Страсть мешалась у нее с любопытством, казавшимся мне таким милым, таким детским; мы ведь знали друг друга с четырнадцати лет, а тут — узнавали заново. «О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, и выпуклую радость узнаванья». Она словно бы новый мир для себя открывала. Много ли нужно, чтобы взвинтить мужскую гордость? До этой встречи все мои подружки были девушками свободными, а тут — замужняя женщина не скупится на восторги. И как с нею легко!
«Стареющие женщины учили нас любви» — это сказано про кого угодно, только не про меня. Я всему учился со сверстницами, у сверстниц, из которых иные чуть-чуть меня опережали. Учился методом проб и ошибок, мук и обид. Помогали и книги, притом не одна Кама-сутра. Читая Образы Италии Павла Муратова (два толстых тома дореволюционного издания Таня принесла на несколько дней из спецхрана университетской библиотеки, где они были предназначены на выброс), я из его рассказа о Казанове вынес многозначительную фразу: «Четыре пятых наслаждения, получаемого мною от женщины, состоит в том, чтобы доставить наслаждение ей». Сперва я тут увидел пустую похвальбу, а потом задумался. Спасибо Муратову: он во всем противопоставляет Казанову дону Жуану. Дон Жуан у него — пошляк, коллекционер, обманщик и обидчик; Казанова — художник. Чувственную любовь он возвысил, вплотную придвинул снизу к тому потолку, выше которого — уже любовь полноценная. В один прекрасный день я понял, что слова Казановы — практическая рекомендация, конкретный счет. Он попросту задает пропорцию. Сколько мук ушло, каких обид стоило ее освоить! Никогда не забуду фразы, сказанной мне однажды в любовном пылу одной навсегда утраченной подругой: «Ты можешь не спешить?». К моменту встречи с Алей все эти ужасы были позади; оставалось пожинать лавры.
