С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью...
Шаляпин Горькому из Нью-Йорка за 15 лет до приезда туда Есенина.
То же самое увидел и Есенин - ив Западной Европе, и в Америке:
"Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной
моде господин доллар, на искусство начхать... Пусть мы нищие, пусть у нас
голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за
ненадобностью в аренду под смердяковщину".
(Отмечу в скобках, что книга собственного корреспондента "Правды" в США
Бориса Стрельникова об Америке 1975- 1980 годов называется " Тысяча миль в
поисках души". Эти слова отнюдь не означают, что в, Штатах мало честных, гостеприимных людей. Но за этими словами чувствуется: и в наши дни частная
собственность, бизнес ни в малейшей степени не способствуют процветанию
человечности, бескорыстия.)
Поэту ненавистен затхлый мир чистогана, духовной нищеты. Сравнивая то,
что увидел на Западе, с тем, что оставил в России, в Советской России, он
приходит к выводу: "...Жизнь не здесь, а у нас".
Но ведь там, "у нас", совсем недавно он пел "над родимой страной
аллилуйя", проклиная "железного гостя", и готов был ринуться на него в
последнем, смертельном прыжке...
Не кто-нибудь, а он сам, поэт, в тоске и боли "покинул родные поля"...
Умом он понимает: то, что Россия пошла по новому пути, предопределено
историей. Революция разрушила старый мир, который по существу был таким же
тупым и бездушным, как вот этот, западный.
И потому он, приехав в Берлин, в эмигрантском клубе пел
"Интернационал"...
И заявил корреспонденту из газеты "Накануне":
- Я люблю Россию. Она не признает иной власти, кроме Советской. Только
за границей я понял совершенно ясно, как велики заслуги русской революции,
спасшей мир от безнадежного мещанства.
Ему нравится, что озлобленные "бывшие" называют его "большевиком",
"чекистом", "советским агитатором"...
Как же все это вяжется с "Москвой кабацкой"?
Да, там, "у нас", неимоверно трудно. Его сердце обливается кровью при
одном воспоминании о бесхлебных полях, о голоде, о разрухе... Но Ленин,
большевики делают все, чтобы побороть невзгоды, наладить жизнь...
А он, поэт России, сын крестьянина, все еще сердцем не оттаял: "Ты,
Рассея моя... Рас... сея..."
Все еще: "Захлебнуться бы в этом угаре, мой последний, единственный
друг". Это уже написано здесь, на чужбине...
О том ли, о том ли он пишет? Кому это надо? Да и вообще - его поэзия,
его душа нужны ли?
И это одиночество... "Господи! Даже повеситься можно от такого
одиночества...", "Очень много думаю и не знаю, что придумать", "...Я впрямь
не знаю, как быть и чем жить теперь...".
Не эти ли тоска и отчаяние в неуютном номере парижской или нью-йоркской
гостиницы вылились в пронзительно-откровенные и беспощадные строки:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Наверно, в такой же тяжелый час к Эдгару По являлась неуклюжая черная
птица, чтоб провещать поэту хриплым карком зловещее: "Больше никогда".
К Александру Блоку "из ночи туманной" подходил, шатаясь, "стареющий
юноша", шептал пошлые слова и, нахально улыбнувшись, исчезал. Не менее
загадочный и отвратительный гость приходит в гостиничный номер:
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Он многое знает, этот незваный пришелец. Ему доподлинно известна жизнь
какого-то забулдыги, скандального поэта.
Как будто мутное увеличительное стекло наводится на стихи "Хулиган",
"Исповедь хулигана", "Не ругайтесь. Такое дело!", "Я обманывать себя не
стану...", "Пой же, пой...". "Уличный повеса" превращается в "прохвоста",
"озорной гуляка" - в авантюриста "самой высокой и лучшей марки".
В книге, которую читает черный человек, "много прекраснейших мыслей и
планов". Но они его не интересуют. Он пришел, чтобы выискать на ее страницах
самое гадкое, низкое...
Пожалуй, ни в одном произведении Есенин не вынимал себя "на испод" так, как это сделал в "Черном человеке". Тут слова не просто "болят", они
кровоточат, они до краев наполнены невыносимой мукой. Вот оно - "рубцевать
себя по нежной коже". Вот она - "кровь чувств".
В письме Есенина из Нью-Йорка есть такие строки: "...Молю бога не
умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно..."
В "Черном человеке" на какой-то миг он умер душой к своему искусству, к
своей поэзии. "Золотая словесная груда" превратилась в "дохлую томную
лирику". Об этом хрипит навязчивый незнакомец. Но поэт не может принять
страшный приговор:
Я взбешен, разъярен.
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу. .
Удар по черному человеку - это удар по тому "шарлатану" и
"скандалисту", что водит дружбу с проститутками и бандитами, заливает глаза
вином.
"Ты сам свой высший суд..." - сказал Пушкин.
Трость, брошенная поэтом, разбивает не только комнатное зеркало, но и
окно "Москвы кабацкой".
"Черный человек" - поэма перелома в духовной драме Есенина.
- Ничего ты не понял, Толя, - такие слова поэт не зря сказал
Мариенгофу, когда тот, прослушав поэму, заговорил об "андреевщине", "дурном
вкусе"...
3
Основа "Черного человека" имеет в русской литературе свою традицию.
Обратимся, например, к пушкинскому "Воспоминанию":
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Или к признаниям одного из интереснейших поэтов пушкинского созвездия.
Насколько мне известно, они в связи с есенинским "Черным человеком" не
вспоминались.
"Недавно я имел случай познакомиться с странным человеком, к_а_к_и_х
м_н_о_г_о! - сообщает этот литератор. - Вот некоторые черты его характера и
жизни. Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров, то болен, при
