С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью...
ставить Всеволод Мейерхольд и Николай Охлопков.
Не в пример критикам, сам Есенин считал трагедию своей удачей. Отрывки
из нее он с охотой читал в дружеском кругу и, выпустив тремя отдельными
изданиями, включил ее в трехтомное собрание стихотворений.
И все-таки "Пугачев" не стал венцом творческих поисков поэта. Они
продолжались.
Формально Есенин вроде бы числился по имажинизму.
Но друзья слышали от него все чаще и чаще: "Писать надобно как можно
проще. Это трудней".
Хотя и "Пугачев" дался ему нелегко...
6
...Московский театр драмы и комедии, или - привычнее и короче - Театр
на Таганке.
На сцене - помост из неструганых досок. Плаха. Топор. Цепи - они то
гремят о настил, то опутывают людей, обнаженных до пояса, в портах из
мешковины. Удары колоколов...
И вот он - человек со скуластым лицом, острыми, прищуренными глазами...
Мужицкий царь, гроза империи и мечтательный романтик.
Наконец-то я здесь, здесь!
Рать врагов цепью волн распалась...
Идет есенинский "Пугачев"...
Он, при жизни поэта исхлестанный критическими плетьми, оказался для
молодежи семидесятых и начала восьмидесятых годов живой художественной
ценностью, волнующей истинным драматизмом, глубиной чувств человеческих.
И, слушая в театре страстные монологи "буйных россиян", может статься, не я один вспоминал рассказ современницы поэта. Рассказ о том, как однажды
Есенин показал ей рубцы на своих ладонях и пояснил:
"- Это, когда читаю "Пугачева", каждый раз ногти врезаются в ладонь, а
я в читке не замечаю..."
"ПРОЯСНИЛАСЬ ОМУТЬ В СЕРДЦЕ МГЛИСТОМ..."
1
В середине 1921 года, когда Есенин заканчивал работу над "Пугачевым", в
Москву приехала американская танцовщица, ирландка по происхождению, Айседора
Дункан.
Эта, по словам Горького, "знаменитая женщина, прославленная тысячами
эстетов Европы, тонких ценителей пластики", приняла приглашение Советского
правительства и отправилась в революционную Россию не ради любопытства.
"Большинство художников и артистов полагают, что искусство идет особо,
а жизнь - особо, - писала Дункан в статье, напечатанной в одном из тогдашних
журналов. - Я не могу отделить своей жизни от танца. Сам танец меня не
интересует. Меня интересует только жизнь. Я прибыла в Россию не как
артистка, а как человек для того, чтобы наблюдать и строить новую жизнь. В
Москве родилось новое чудо. И я приехала туда для того, чтобы учить детей
Революции, детей Ленина новому выражению жизни".
Заявление, достойное художника-гражданина и меньше всего рассчитанное
на вкус изощренных эстетов.
Встреча Дункан с Есениным (на дружеском вечере в студии художника
Георгия Якулова) имела для обоих весьма важные последствия. Вскоре они стали
супругами, а в мае 1922 года вместе отправились в заграничную поездку:
Дункан предстояли выступления в городах Европы и Америки. Так поэт оказался
в мире, о котором у него были самые общие представления.
"Есть люди, которые по глупости, либо от отчаяния утверждают, что и без
родины можно. Но, простите меня, все это притворяшки перед самими собой. Чем
талантливее человек, тем труднее ему без России".
Это - слова А. И. Куприна. Они выстраданы писателем, за ними - долгие
годы, прожитые на чужбине.
Есенин провел за рубежом год и три месяца. Этого срока оказалось более
чем достаточно, чтобы вкусить все "прелести" жизни вдали от родной земли, в
чуждой атмосфере. Уже позже, в 1925 году, друзья хотели отправить Есенина за
границу на лечение (предположение врачей - горловая чахотка).
- Евдокимыч, - говорил он литератору Ивану Евдокимову, - я не хочу за
границу! Скучно там, скучно! Был я за границей - тошнит меня от заграницы. Я
сдохну там...
Он не рисовался. Там, в "ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит
с идиотизмом", поэт чувствовал себя действительно хуже худшего.
"...Весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то
важное и даже неясно помнит - что именно забыто им?" - таким в Берлине видел
Есенина Горький. Сам поэт писал И. Шнейдеру из Висбадена:
"...Берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности
нервов еле волочу ноги".
В письме издательскому работнику А. Сахарову из Дюссельдорфа:
"Развейтесь, кони! Неси, мой ямщик!.. Матушка! Пожалей своего бедного
сына!.. А знаете? У алжирского бея под самым носом шишка?"
И в самом конце, после слов "твой _Сергунь_" - "гоголевская" приписка: Ни числа, ни месяца.
Если б был и <...> большой,
То лучше б <...> было повеситься.
Видно, было от чего так "шутить"...
Бесконечные разъезды по европейским городам, где проходили концерты
Дункан, наглость и цинизм ее "друзей" - "этой своры бандитов", по выражению
Есенина, их подчеркнутое безразличие к "молодому русскому мужу" знаменитой
артистки, изобилие вин и "свиных тупых морд" - все это угнетало Есенина, рождало у него чувство одиночества, тоски. И не случайно именно здесь и были
написаны самые безысходные из стихов, составивших позднее цикл "Москва
кабацкая".
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь...
Что-то всеми навек утрачено,
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
Не в белоэмигрантском ли кабачке увидена эта мрачная картина? (Вспомним
строки из письма Есенина 1922 года; "...Все они здесь прогнили за 5 лет
эмиграции. Живущий в склепе всегда пахнет мертвячиной".)
В пьяном угаре, в бесшабашном разгуле, под всхлипы гармоники и рыдания
семиструнной всё - нипочем, всё - прахом.
Наша жизнь - простыня да кровать. Наша жизнь - поцелуй да в омут.
"Стихи скандалиста" - стояло на обложке сборника, выпущенного Есениным
в Берлине. Книжка завершалась четырьмя стихотворениями под общим названием
"Москва кабацкая". Они - свидетельство душевной трагедии человека, потерявшего опору в жизни. И, несмотря ни на что, надеющегося эту опору
обрести. Неспроста последним стихом сборника был стих о жизни:
Не умру я, мой друг, никогда.
2
"Души тут ни у кого нет, а вся жизнь в услужении у доллара", - писал
