С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью...
Рассветов предвидит благодатное утро над свободной Россией, ее светлую
судьбу. .
Поэту явно по душе этот убежденный коммунист, собранный, волевой
человек, знающий, что он отстаивает, за что борется.
В "Железном Миргороде" Есенин писал, что там, за границей, он вспомнил
про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на
соломе или свинья с поросятами, вспомнил наши непролазные дороги, стал
ругать всех цепляющихся за "Русь", как за грязь и вшивость. С этого момента
он разлюбил нищую Россию. С того дня он "еще больше влюбился в
коммунистическое строительство".
Эти чувства и нашли поэтическое воплощение в монологе комиссара
Рассветова. Поэтому-то Есенин и напечатал монолог в трех изданиях, тем самым
подчеркнув его значение не только для поэмы, но и вообще для своего
творчества.
5
Рассветов - один из тех, кто утверждает правду новой, "стальной"
России, правду революции.
Ему в поэме противопоставлен Номах ("Номах - это Махно", - пояснял
Есенин). Вожак банды повстанцев. "Гражданин вселенной". Законченный анархист
("Я живу, как я сам хочу!"). Когда-то Номах "шел с революцией", "думал, что
братство не мечта и не сон". Верил в чувства: в любовь, геройство и радость.
Теперь во всем разочаровался: "судорога душу скрючила". Его бандитизм особой
марки - "он осознание, а не профессия". Номах не убийца. Ему просто "хочется
погулять и под порохом и под железом", совершить "российский переворот" и
увидеть строителей новой страны растерянными, потерявшими почву под ногами,
униженными... Его путь - в никуда.
Где-то в глубине души это понимает и сам Номах. "Ну и народец здесь. О
всех веревка плачет", - бросает он, глядя на посетителей тайного притона -
торговцев кокаином, прислугу кабака, своих повстанцев. "О всех..." - в том
числе и о нем, Номахе.
За Рассветовым - рабочие, красноармейцы, комиссары, борьба за новую
жизнь, вера в ее победу.
За Номахом - две сотни бандитов, скучающих по войне, жаждущих крови,
кабацкие женщины, бывшие дворяне - завсегдатаи притона с их всхлипываниями
под вальс "Невозвратное время", и безысходность, тоска...
"Страна негодяев" - это мир духовного разложения, внутренней
опустошенности, мир неотвратимой обреченности. Здесь их место, "подлецов
всех стран" - и дельцов-проходимцев, орудующих на американской бирже, и
разочаровавшихся в жизни бандитов, "своры острожной", оглашающих свистом
российские просторы.
Здесь же место и "черному человеку" с глазами, покрытыми "голубой
блевотой"... Тому самому "прескверному гостю", по чьей морде поэт нанес
решительный удар...
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе. -
Такая драматическая картина представлялась Есенину накануне его отъезда за
рубеж.
"Доволен больше всего тем, что вернулся в Советскую Россию", - заявил
поэт по возвращении из заграничной поездки. И немного позже: "Учусь
постигнуть в каждом миге Коммуной вздыбленную Русь".
Вдали от родной земли, на чужбине у поэта "прояснилась омуть в сердце
мглистом".
Но не розовощекий бодрячок с красным бантом в gетлице вышел из поезда
на перрон московского вокзала 3 августа 1923 года. Перед друзьями был
человек, много передумавший и переживший, уставший от жизненных испытаний и,
несмотря ни на что, сохранивший чистоту души, согретой любовью к людям, к
отчему краю. Человек, твердо решивший
Расстаться с озорной
И непокорною отвагой.
Уж сердце напилось иной,
Кровь отрезвляющею брагой.
6
Разговор о поездке Есенина за границу напомнил мне одну недавнюю
встречу. Вот короткий рассказ о ней.
Иван Петрович взял у меня с колен книгу и, найдя нужную страницу,
сказал:
- Вы обратили внимание, как Есенин в "Железном Миргороде" описывает вид
ночного Нью-Йорка? Послушайте: "Ночью мы грустно ходили со спутником по
палубе. Нью-Йорк в темноте еще величественнее. Копны и стога огней кружились
над зданиями, громадины с суровой мощью вздрагивали в зеркале залива". Ведь
только деревенский житель может так увидеть: "Копны и стога огней..." Вы
согласны?
Я согласился. Иван Петрович, все более оживляясь, продолжал:
- И знаете, поэт, пожалуй, верно схватил главное в картине ночного
"железного Миргорода".
- А вы были в Америке?
- Да, приходилось. Правда, спустя почти полвека после Есенина. Но суть
та же... Есть у американцев такое выражение: "Нью-Йорк скайлайн". В переводе
это означает - контур Нью-Йорка, точнее - небесный контур. Так вот, когда я
ночью с моря смотрел на этот город, даже на часть его, что на острове
Манхеттен, то его скайлайн мне казался похожим на очертания огромного
многоэтажного корабля. Палубы, уступами подымающиеся кверху... Огни
бесчисленных окон... Прожекторы, снизу подсвечивающие небоскребы...
- Зрелище, наверно, эффектное?
- Да, конечно... Даже очень эффектное... Но вспомнишь, как тесно и
неуютно человеку внутри этого корабля, и вся красота меркнет... Так что
особого следа в сердце это зрелище у меня не оставило...
Мой спутник замолчал, внимательно вглядываясь в убегающий вечерний
берег...
С Иваном Петровичем я познакомился утром на теплоходе.
Отвалили от пристани в Казани и вышли на волжский стрежень. Мне
приглянулась легкая скамейка на верхней палубе, я сел и раскрыл прихваченную
из каюты книжку.
Спустя некоторое время против меня остановился пожилой мужчина в белом
костюме и, приподняв за козырек парусиновую кепку, вежливо осведомился:
- Извините меня, неисправимого книжника... Если не ошибаюсь, у вас в
руках один из томов собрания сочинений Есенина?
Да, он не ошибся.
Иван Петрович сел рядом со мной, мы разговорились. Он - физик, живет в
Ленинграде, сейчас по делам едет к своим коллегам в Саратов... Почему решил
плыть пароходом? Рассчитывал немного отдохнуть, сделать остановку, подышать
волжским воздухом. Но времени - в обрез, придется прямо в Саратов.
...Иван Петрович повернулся ко мне и, возвращая книгу, повторил
