Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер

И Уолтер Сикерт, и Эдвин Лютьенс, будь они там, наверняка нашли бы что возразить.

В тот вечер состоялся ужин, на котором также присутствовали вечно испытывавшие терпение Черчилля друзья по парламенту Роберт Бутби и Брендан Брэкен (о втором мы чуть позже поговорим подробнее). Чаплин между делом сказал им, что собирается встретиться с Ганди. Брэкен тут же гневно заявил, что Ганди следует посадить «в тюрьму и держать его там». Чаплин невозмутимо ответил: «Посадите в тюрьму одного Ганди — появится другой. Он символ всего того, чего хочет индийский народ».

Черчилль, услышав это, улыбнулся Чаплину и сказал: «Вам бы в Лейбористскую партию вступить».

«Очарование Черчилля — в его терпимости и уважении к мнению других, — писал Чаплин, который для Лейбористской партии был слишком коммунистом. — Кажется, он не питает злобы к тем, кто с ним не согласен». Но Черчилль и Чаплин, судя по всему, и на этот раз не смогли воодушевить друг друга так, как можно было ожидать от двух людей такого масштаба.

«Я тут слышал, вы желаете снять фильм о Наполеоне, — сказал Черчилль Чаплину. — Вы непременно должны это сделать, получится отличная комедия. Представьте: Наполеон принимает ванну, его брат Жером врывается к нему, одетый в шитый золотом мундир, и, пользуясь моментом, пытается поставить Наполеона в неловкое положение и заставить согласиться на его требования. Но Наполеон намеренно поскальзывается в ванне, забрызгивает форму брата водой и приказывает ему выйти вон. Тот удаляется с позором — отличная комедийная сцена».

Однако Чаплин решил ничего подобного не делать. А новый талант Черчилля-сценариста со временем нашел другое применение.

Романтичный циник. Брендан Брэкен, 1929 год

[66]

В 1929 году Уинстон Черчилль, которому было уже под пятьдесят, сказал жене, что не рассчитывает долго прожить. Он очутился тогда в политических сумерках. Но годы шли, новое десятилетие вступило в свои права, его опасения по поводу перевооружения росли и обострялись, и столь необходимая Черчиллю поддержка приходила порой с весьма странными дружескими отношениями. Например, с загадочной фигурой Брендана Брэкена…

«Школа Харроу была не лучше чертового борстала [67]», — со слегка самодовольной самоуверенностью заявил Черчиллю Брендан Брэкен, который имел к тому же сводившую Черчилля с ума привычку подпаливать свою сигарету от его сигары. «Если бы что-то подобное сделал кто-нибудь другой, — признавался Черчилль, — я бы его убил».

Выглядел Брэкен экстравагантно. Он напоминал огромную и долговязую куклу-чревовещателя. Волосы у него были рыжие, словно гофрированные, и, как замечали некоторые, очень уж походили на парик. На его лице вечно блуждала странная полуулыбка; глаза за круглыми очками были маленькими и очень внимательными.

Однажды утром Клементина застала Брэкена на диване в гостиной лондонской квартиры — он лежал полностью одетым, вытянувшись во весь рост, — и картина эта поначалу показалась ей крайне неприятной. Друг Черчилля остался у него на ночь и спал почему-то одетым, даже не сняв ботинки. Позже Брэкен описывал свои теплые отношения с Черчиллем так: «Мы с ним были два сапога пара».

Однако если о человеке можно судить не только по его врагам, но и по его друзьям, то какой свет на характер Черчилля проливает загадочный Брэкен? Происхождение его — а в те времена оно имело огромное значение — окутано тайной. Каковы были его корни? Брэкен от любопытных просто отмахивался. Черчиллю же было на это решительно наплевать: он находил компанию Брэкена интересной и неизменно забавной. Брэкен, в свою очередь, считал Черчилля правым во всех важных политических вопросах, включая перевооружение, что оказалось весьма кстати в период, когда другие находили бывшего канцлера надоедливым и шумным чудаком.

К 1929 году Брэкен был предприимчивым и проницательным медиамагнатом, членом парламента, владевшим долями в Economist и Financial Times (штаб-квартира этой газеты сегодня находится в Брэкен-хаусе, напротив собора Святого Павла). Он был невероятно богат. И, что больше всего впечатляет, всего этого он, выходец из относительно скромной среды, добился исключительно благодаря своей силе воли.

На самом деле он был по рождению ирландцем, сыном довольно обеспеченного строителя из Типперэри. Его отец умер, когда ему было всего три года. Брэкена и его братьев и сестер воспитывала мать, но мальчик был совершенно неуправляемым, даже когда — или, возможно, особенно когда — его отослали в иезуитскую школу с невероятно суровыми устоями. А потом его посадили на корабль до Австралии и отправили жить к родственнику-иезуиту. Там он буквально пожирал каждую книгу, которую мог найти; у него выработался на редкость романтический взгляд на Англию XVIII века. В девятнадцать лет он отплыл в Британию, прибыл в Ливерпуль и явился в школу Седберг. Он представился пятнадцатилетним сиротой и умолил директора позволить ему учиться там, чтобы он мог сдать экзамены. (В ту эпоху подобный гамбит считался не столь вопиющим проступком, как сейчас.)

Вот таким был человек, лежавший на диване Клементины Черчилль в полном облачении. На протяжении 1930-х он постоянно находился в Чартвелл-хаусе. Воскресенья в этом доме стали называть «днем Брендана». Стэнли Болдуин прозвал Брэкена «верным чела Уинстона» (чела — индуистский термин, означающий «ученик»). Однако тут было нечто гораздо большее: они с Черчиллем много и часто спорили на самые разные темы, но всегда без злобы и обид. По словам Гарольда Макмиллана, они постоянно «ссорились, как старая супружеская пара». Ходили даже слухи, что Брэкен был внебрачным сыном Черчилля (на это, в частности, якобы указывали его рыжие волосы). Госпожу Черчилль это сильно выводило из себя, и Черчилль однажды пошутил: «Я бы принял это за лесть, только вот даты не совпадают».

Брэкен отличался безграничной и довольно трогательной верой в Черчилля в тот период его жизни, когда многие избегали его. Возможно, это объяснялось тем, что он воспринимал его как своего рода реинкарнацию идеализируемого им политика XVIII века. Был и еще один объединявший их фактор — страсть к самообучению. Они оба были способны одновременно читать, впитывать и наслаждаться великими трудами и идеями, которые могли найти. «Брендан был чуть ли не большим Черчиллем, чем сам Черчилль, — сказал как-то редактор газеты Колин Кут. — Их альянс, который выковался в начале десяти чернейших лет в карьере Черчилля, стоит считать исключительно данью его характеру. Верным и надежным другом он не был».

Клементина в конце концов избавилась от отвращения к этой эксцентричной личности и стала относиться к облакам сигаретного дыма, которыми Брендан наполнял Чартвелл-хаус, более благосклонно. В этом человеке были теплота и обаяние, которые не могли не понравиться даже закоренелым скептикам. С него мог быть списан образ Рекса Моттрама из романа Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед» [68]. А когда вместе с войной настал его звездный час, Брэкен оказался не менее изобретательным мастером пропаганды, чем Геббельс. С Брэкеном мы еще встретимся в 1944 году, после Дня Д (D-Day): высадки союзных войск в Нормандии.

Его неизменно забавная дружба давала Черчиллю огромную поддержку. «Он был романтиком, изображавшим циника», — писал о нем один из его современников.

Восхищенный секретарь. Морис Эшли, 1929 год

[69]

Уинстон Черчилль всегда чувствовал, как к его дверям все ближе подкрадывается хищный волк материальных проблем. Его финансовые неурядицы, естественно, несравнимы с трудностями британских рабочих семей, которым порой нечем было заплатить за аренду. Но и у него случались серьезные финансовые проблемы (однажды он даже подумывал продать свой любимый Чартвелл-хаус). Крах Уолл-стрит и последовавшая за ним Великая депрессия уничтожили многие его инвестиции, и он постоянно нуждался в богатых друзьях, которые могли его выручить. Сам же он старался больше писать: статей, эссе и особенно книг, за которые получал заоблачные авансы. Один из этих замечательных трудов, начатых Черчиллем, когда его сняли с поста в 1929 году, назывался «Мальборо: его жизнь и время» [70]. Для работы над ним был необходим помощник, который копался бы за него в архивах, исследуя первоисточники XVIII века.